Каменный мост - читать онлайн книгу. Автор: Александр Терехов cтр.№ 57

Болезненно семья отмечала: первым пришел отозванный из Италии и повисший на паутинке Штейн, и появлялся еще, но реже; ему простили: отважен в другом – Штейн опекал семью репрессированного друга. Второй появилась стенографистка Литвинова. Суриц, оставшийся без места, боялся, но приходил, Рубинина арестовали – не упрекнешь. В театре безымянная знакомая не побоялась подойти, Максим Максимович воскликнул: «О-о, вы храбрая женщина!», но Уманский не появился ни разу, с непонятным нажимом, со злорадным будто торжеством засвидетельствовал биограф наркома Шейнис.

Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: После папиной отставки Костя первое время прилежно его посещал, а через месяц бросил. Бросили многие, но отступничество Уманского ранило Максима Максимовича больше всего. К этому предательству отец оказался не готов. Настолько оно противоречило образу, сложившемуся в нашем представлении… Богемный, смелый, открытый, разгульный человек… Вдруг – настоящее вероломство, не человек – железо! Оказался подлым и честолюбивым.

Вот – нужное, это император наверняка узнал. Молотов мог припомнить: бумаги Уманского император подписывал без правок. Это имело значение (как и признания Кольцова и многих других), но не настолько, чтобы отпустить Костю прежним: 15 октября Уманский ни жив ни мертв опустился на стул напротив императора (Литвинов уже почти полгода развлекался кострами в полях). Да еще Молотов там… Царила долгая, неестественная тишина. Наконец император распечатал уста: возвращайтесь в Америку. Ликование и мускульная, испражняющаяся слабость спасенного оленя: да. Да!!!

Для виду поговорили еще про войну в Европе, возвращение Империи исконных земель. Уманский пропустил, даже не заметил, как случилось, что за столом оказался неприметный черноволосый человечек. Уманский задохнулся от возмущения, еще ведь не вышло даже протокольное время, еще далеко заключительные минуты, когда говорится главное, идущее от сердец, когда он сможет сказать взлелеянное, соседствующее со слезами… благодарность, государь! я очень понимаю… – и услышать прощающий отцовский ответ… Это же его время! Зачем? Ослепленно он поднял глаза на вечное полярное сияние.

«Познакомьтесь. Это ваш новый советник. Товарищ Громыко. Поедет с вами».

Уманский собрал силы и дружелюбно улыбнулся гримасой внезапной боли: вот и кончилось – его больше не будет. В начале первого ночи он навсегда покинул кабинет императора, волоча за собой нового товарища как прикованное чугунное ядро. Молотов остался, они говорили еще с императором до двух – о чем? Уманский, бренча и звякая, поволок свою смерть, свое вычеркнутое будущее в сторону Белорусского вокзала, скуля: с какой отмщающей точностью судьба Трояновского досталась ему…

Косте оставалось размешать и допить горький осадок, прежде чем превратиться в отозванный мусор: договорившись с немцами, император что-то писал примирительное Рузвельту, но Империя вторглась в не понявшую своей пользы Финляндию (ей же предлагали хороший кусок земли!), американцы взяли сторону финнов, «моральное эмбарго» похоронило наши авиационные заказы, конгрессмены потребовали отозвать посла США из Москвы или прекратить высылать ему зарплату, и – Уманского перестали принимать; язвить стало не с кем.

Послу московитов, сколько хватало голоса, оставалось хвалить успехи Красной Армии на Халхин-Голе в «пределах слышимости сотрудников германского посольства», отрицать союз с Англией и подчеркнуто верить в немецко-имперскую дружбу. Над раздавленной Францией, в прямой видимости 22 июня и Пёрл-Харбо-ра, посол, подавляя зевки, выводил: «Товарищ Чувахин, посылаю вам череп ребенка неандертальца для профессора Хордлика» (а Хордлик на ближайшем конгрессе: «СССР – единственная надежда человечества!») – и хвастался хорошей жизнью глухонемых (113 тысяч) в Империи: «При социалистическом строе глухонемые впервые пользуются возможностью творчески проявить свои способности на разных участках социалистического строительства и заслужили доверие народа, который посылает этих глухонемых в органы власти». И только 1 марта 1941 года, когда Англия, по общему мнению, умирала под бомбежками, госсекретарь Уоллес вспомнил русского посла и с глазу на глаз («Я буду с вами совершенно откровенен, г-н посол. То, что вы сейчас узнаете…») передал «совершенно секретную и абсолютно достоверную информацию»: сначала Гитлер добьет Англию, Империю – после. Уманский (в Америке без этого мемуары не продаются) «смертельно побледнел», «молчал некоторое время», но: «справившись с собой», передал эту изготовленную немцами дезинформацию «первым лицам». Русские мемуары также невесело продаются без томатной крови – тот же самый куплет в исполнении музея еврейской истории: «Сообщение Уманского по авторитетности было на уровне сведений Зорге (ложь), уже принявшего (ложь) свою мученическую смерть… В конце войны (ложь) Уманский был вызван в Москву (ложь) для получения верительных грамот (ложь): в дополнение к обязанностям посла в США (ложь) он был назначен послом в Мексике. В аэропорту состоялись теплые проводы (ложь) заслуженного дипломата, самолет взлетел – и тут же рухнул. Погибли все (ложь). Это несомненно был полет особого (пока неизвестно) назначения…».

22 июня в США узнали, что паровоз взорвался, не дотянув до переправы. Цифры гибели и плена волокли за собой по шесть нулей, но русские умирали и дрались с первохристианским остервенением и упрямством; в дневниках генералов Гитлера к привычному самолюбованию начало примешиваться темное, брезгливое недоумение из-за неожиданной устойчивости земляных червей к перепадам температур. Андрей Андреевич Громыко получил долгожданную телеграмму и без сочувствия сообщил обрюзгшему от ожиданий худшего послу: «Вас отзывают», – Уманский тяжело приподнялся и освободил место, надеясь на пенсию, лишь бы не лагерь, не смерть.

Другой пенсионер, шестидесятипятилетний Литвинов, тоже понадеялся на войну и написал императору: работу, государь, любое назначение – и за обеденным столом мечтал руководить планомерной эвакуацией населения на Восток. Второе письмо отправил в институт гематологии: зачислите (и жену!) в доноры. Из института ему ответили с теплыми нотками в конверте, император не ответил, но начали долетать грозовые раскаты: Максим Максимович, не могли бы вы… статью для иностранцев на Запад… Сможете выступить по радио «туда», на английском? В том смысле, что – пора бы объединить силы союзникам. (Звуки становились все отчетливей, трески электрических разрядов слышней…) Кабинет в наркомате – займите, пожалуйста, что же вы без места?.. Литвинов проверял вступительные сочинения дипломатических курсов, выписывая особенные глупости в собственную коллекцию анекдотов («Предлагаю себя для выезда в воюющие страны для разбора причин, заставляющих их воевать»), – молния жахнула в него с привычной преображающей силой, и Литвинов очнулся 12 ноября на взлетно-посадочной полосе в Пензе, вылетая в Куйбышев и дальше – в Соединенные Штаты Америки – Чрезвычайным и Полномочным Послом Советского Союза. У начальника аэродрома, кравшегося следом, желавшего, но не смевшего заговорить со знаменитым миротворцем, первым давшим определение агрессии, Литвинов, почуяв в себе прежнее железо, спросил: «Где здесь туалет?» «А у нас такого не бывает, – аэродромный начальник от смущения волчком крутанулся на месте. – А вы, Максим Максимович, с крылечка!» Литвинов рассмеялся. Первый раз (так ему запомнилось) за три года…