Полет шмеля - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Курчаткин cтр.№ 51

Он подтвердил, не вполне осознавая в тот момент, что, собственно, говорит, но так оно все и случилось: через полторы недели он уже работал на флагмане советского машиностроения, числясь учеником фрезеровщика цеха средних механических узлов. Ходил на смену, помогал рабочему, к которому его определили, устанавливать детали на рабочем столе громадного, в три человеческих роста станка, крепил фрезы и сам уже проходил простые плоскости черновой обдиркой, чистил в конце смены станок от стружки и еще три раза в неделю посещал Дом техучебы на площади Первой пятилетки — занимался на курсах фрезеровщиков, чтобы к Новому году сдать на разряд.

Вот в этом новом качестве — ученика фрезеровщика — он наконец и заявился в мастерскую Алексея Васильевича в Доме пионеров. Лёнчик не заходил к нему года полтора и, увидев Алексея Васильевича, был оглушен, как тот изменился. Дверь мастерской открыл Лёнчику старик: палочка, без которой Алексей Васильевич прежде перемещался по мастерской свободно, теперь была в его руке постоянно, даже если требовалось сделать всего лишь два шага, и похудел он — кости лица вылезли наружу, казалось, по нему можно изучать строение черепа. Но Лёнчику он обрадовался, тотчас стал делать чай и только, зная от Лёнчика, что за ночь устроил ему своим чифирем, попросил его насыпать заварки себе в кружку собственной рукой.

— Что, на Кощея стал похож? — спросил он, когда они сели с кружками напротив друг друга. — Болею, Лёнчик. Лагерная жизнь не курорт. И без отпусков. Что ты? Куда поступил?

Лёнчик рассказал ему о своей истории, и Алексей Васильевич, молча выслушавший его рассказ, так же молча поднялся, прошагал, звучно стуча палкой, к тумбочке в дальнем углу мастерской — и вернулся оттуда с початой бутылкой «Московской». В пясти вместе с бутылкой у него оказались и две вставленные одна в другую граненые стопки. Он сел, рассоединил стопки и поставил одну перед Лёнчиком.

— Давай, — сказал он наконец после этого, берясь за бутылку, — выпьем за твое боевое крещение. Так оно все, рано ли, поздно ли, и должно было произойти. Лучше рано, чем поздно. Раньше началось — быстрей привыкнешь.

— Почему это должно было так произойти? С какой стати? — слова Алексея Васильевича отозвались в Лёнчике чувством обиды.

— С какой стати? — повторил Алексей Васильевич, разливая водку. Себе он налил полную стопку, Лёнчику половину. — Не спрашивай, Лёнчик, у сфинкса, зачем ему человеческое лицо. Лицо у него человеческое, а не деле он кто? На деле он зверь. А зверь есть зверь, какая морда у него ни будь. Вот слышал ты такое имя — Пастернак?

— Это который «Доктор Живаго» написал, за границей напечатал, и его из писателей выгнали?

— Точно, точно, — подтвердил Алексей Васильевич. — Умер в прошлом году. Вот если представится когда такая возможность — прочти «Живаго». Я не читал, и никто у нас его не читал, но что я читал в газетах — кажется мне, об этом самом сфинксе он и написал. За что сфинкс козью морду ему и сделал.

— А как я прочту, если у нас он не выходил? — спросил Лёнчик.

Алексей Васильевич пожал плечами.

— Все бывает на свете. Понятия не имею как. — Он поднял свою стопку и кивнул на Лёнчикову. — Бери. Ты теперь взрослый, у станка стоишь, теперь я с тобой могу. С крещением!

Водка обожгла горло, встала в нем колом, выбила из глаз слезы — это было совсем не то, что «Бенедиктин», хотя и крепче всего на десяток градусов.

Алексей Васильевич дождался, когда Лёнчик отдышится, вытрет слезы, и объявил:

— Крещеному — крестная жизнь. Пусть твои родители, только не сам, эту твою волчью бумагу в зубы — и к тем, кто ее сочинил, и хай до небес. Они знают, чье мясо съели, медаль они тебе должны были дать, рыльце у них в пушку. Как миленькие характеристику поменяют. И с новой характеристикой — на вечернее отделение, любой факультет, только туда, где был, уже не сдавай. Документы на вечернее еще принимают?

— Еще принимают, — подтвердил Лёнчик.

— Вот и давай, — сказал Алексей Васильевич. — Был бы верующим — перекрестил.

Еще месяц спустя, кроме того, что ходил на смены к станку и изучал фрезерное дело, по вечерам Лёнчик отправлялся все в тот же Дом техучебы, где факультет металлургии Политехнического института проводил занятия своего вечернего отделения. Специальность, на которую он поступил, называлась «МОМЗ» — механическое оборудование металлургических заводов.

Она идет и курит. Сигарета зажата у нее между указательным и средним пальцами, и, когда отнимает ее от губ, она не опускает руку, а, не разгибая ее, относит руку в сторону, держа курящуюся дымком тонкую белую гильзу на уровне плеча, — само воплощение молодой женской эффектности, дразнящей уверенности в себе. Вот ради того, чтобы ощущать себя такой, она и курит. Все женщины курят ради этого — достаточно поглядеть, как они это делают. Мужчины курят — как исполняют некий долг, вмененный им к неукоснительной отдаче, женщины — словно раздеваясь, хотя и оставаясь при том одетыми; в чем и весь смак. Курит она, конечно же, «Вог» с ментолом. «Вог» — в самом названии есть что-то завораживающее для слуха, а кроме того, они такие тонкие, такие длинненько-изящные, аристократичные . Мне как некурящему это дико — курящая женщина, я мысленно вытаскиваю у нее из пальцев белую бумажную гильзу и, смяв, отбрасываю в сторону. Но мысленно, только мысленно. Что на самом деле я могу сделать, чтобы она не курила?

Мысль материальна: мгновением позже, как я отобрал у нее сигарету, моя радость, взяв в очередной раз сигарету из губ, разгибает руку, и остаток белой тонкой гильзы выпадает из ее пальцев. Именно выпадает: она просто разжимает пальцы, не прикладывая никакого усилия к исчезновению из ее жизни ставшей ненужной вещи. Многие женщины делают так — словно и в избавлении от окурка желая ощутить свою высокую ценность, — но если до других мне нет дела, то высокомерная небрежность Евдокии оказывается мне болезненно неприятна: вот так же и со мной она в свою пору? Ведь когда-то, рано или поздно, это должно произойти.

Впрочем, пока она еще моя и идет ко мне на свидание.

В следующий миг, как окурок оказывается на асфальте, Евдокия замечает меня. Она идет по Большой Никитской от Кремля, точнее, от своего факультета на Манежной, уже пересекла внутреннюю сторону Бульварного кольца, а я стою на углу тротуара с внешней стороны кольца, между нами лавина машин — им горит зеленый свет, и они едва не толкаются боками, стремясь проскочить перекресток, пока можно. Евдокия замечает меня, и ее рука, только уже без сигареты, снова взлетает вверх, она машет мне, лицо в блеске улыбки, а оттого, что так высоко вскинула руку, наружу выскакивает и светит умопомрачительно соблазняющим ремешком полоска живота над джинсами. Это теперь такая мода — пониженная талия у женских брюк, да еще короткие курточки, едва до пояса, и девушки ходят по улицам, сверкая пупками. А на улице мороз, пусть небольшой, градусов шесть, но это же все равно мороз, заниженные талии — не для наших зим, и под джинсы надо надевать теплые рейтузы, девочки, вам же рожать! Это я, забывшись, время от времени и говорю моей радости и всякий раз получаю один и тот же ответ: ты обалдел? все так ходят, а я буду будто старуха?