Три прозы - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Шишкин cтр.№ 175

Как хочется увидеться! Сегодня же ответила ей, чтобы приезжала и что я пошлю деньги на билет. Или мне к ней поехать? Не знаю, что скажет Ося. Он так за меня боится.

* * *

Весь день думаю о Тале. Она мне даже приснилась!

В гимназии перед экзаменом по истории мы с ней загадывали билеты, писали на бумажках номера и не глядя тянули. Талка вытащила 2. Решила себя перепроверить – снова двойка! А на следующий день ей попался билет с номером 22! Наши гадания! Как в них не верить?

Господи, сколько лет прошло!

Почему-то вспомнила, как мы побежали смотреть на свержение памятника Екатерине. Мы тогда тоже уцепились за веревку, что-то треснуло, статуя дрогнула и рухнула с пьедестала, прямо на ограду – и все утонуло в «ура!». Как же было хорошо на душе! Потом упряжка тяжеловозов потянула статую в 6-й участок – под арест, а навстречу уже шли знакомые гимназисты с повязками на рукавах «милиция». И мы тоже нацепили красные банты и накалывали всем прохожим красные банты на шубы, а Талка даже щеголяла с полицейской шашкой из разгромленного участка – отобрала ее у какого-то новоиспеченного милиционера!

А какое было всеобщее ликование, какие у всех просветленные лица – наша великая! Бескровная! Радовались бескровности, и при этом все говорили, что должна быть только одна показательная казнь – как во Французской революции, – нужно казнить царя, который должен своей кровью заплатить за кровь народа, и не просто повесить, а отрубить голову или посадить на кол. Сейчас кажется удивительным, что люди так спокойно об этом говорили.

А тогда, сразу после нашей ростовской бескровной, пришло письмо от Маши из Финляндии – вот вам и бескровная! Бориса арестовали, на всех кораблях начались убийства офицеров – особенно много убитых было на «Андрее Первозванном», на котором он служил. К Маше ворвалась пьяная компания, искали оружие. У нее был револьвер Бориса. Она успела его бросить в помойное ведро. Ничего не нашли, но перебили посуду и прихватили с собой золотые часы и портсигар, что лежали у Бориса на столе. Маша нашла своего мужа в морге вместе с другими офицерами, изуродованного, с выбитыми зубами.

Бедная моя Маша! Бедная Талочка! Бедные все наши девочки! Каждая ведь хлебнула.

И как хорошо, что все ужасы позади. И у тебя, горошинка, будет только все самое хорошее и ничего плохого. Все плохое уже было.

* * *

Хотела пойти гулять, но погода опять отвратительная. Холодный противный дождь и сильные порывы ветра.

Скверно спала. Голова болит целый день.

И еще переживаю, что вчера накричала на Осю. Он замучил своими заботами. Сказал всего-то: «Осторожно, здесь ступенька!» А я вдруг взорвалась: «Отстань, ради всего святого!» – «Бэллочка, милая, не волнуйся, я буду молчать! Я ни слова больше не скажу, только не скачи так по лестнице!»

Весь день было стыдно.

Какой он у нас с тобой чудесный, горошинка! И какая я вдруг становлюсь ни с того ни с сего невыносимая!

Вот устроилась в кровати с кружкой чая и пишу. Буду думать о чем-нибудь приятном. О Тале. Так хочется увидеться с моей Талочкой! Хоть одна родная душа! Утром написала ей длинное письмо и в конце спросила про мужа: любишь? Счастлива?

А теперь думаю сама о себе, а что бы я ей ответила: люблю? Счастлива?

Да. Да.

* * *

Началась тридцатая неделя. Устаю ужасно.

Ехала в метро и вдруг взглянула на свои ноги – Боже, чьи это ноги там? Уставшие, некрасивые, отечные. Только теперь поняла, что имел в виду Андерсен своей Русалочкой, сменившей рыбий хвост на женские ноги. Вот и я теперь будто ступаю по ножам и иголкам. Тяжело ходить.

В метро сегодня чуть не стало плохо. Парижское метро просто кошмарное. Белые кафли, как в ванной, и банный воздух. Совершенно нечем дышать. Выскочила на бульвар из распаренного нутра. Холод, ветер. Так и заболеть недолго.

Еле добрела до дома, разделась и легла. Отлежалась и стала рассматривать себя в зеркало.

Как я подурнела! Я так гордилась своей белой кожей! Что с ней происходит? Врач сказал, что это пройдет, что пигментация повышается у всех беременных. К черту всех! И пуп – все портящий пуп! Он почему-то стал высовываться наружу. Как будто мой живот кто-то накачивает, как мяч, через этот торчащий пуп.

Я стесняюсь своих изменений. Раньше всегда чувствовала в себе какую-то кошачью грациозность, а теперь кажется, что уже всю жизнь хожу, как пингвин. Так устала! Иногда кажется, я – неподъемное чудище! Скорей бы уже!

Иосиф, мой хороший, добрый Иосиф! Посадил на колени, прижал мою голову к своему плечу. Говорил, говорил… О моей внутренней красоте и особом свечении изнутри. Не верю, но стало легче.

Бегство в Египет. Он встал, взял Младенца и Матерь Его ночью и пошел в Египет. Белая равнина, полная луна, свет небес высоких и блестящий снег. Зеленые огоньки стрелок. Паровозы кричат, как чайки. Вагоны первого класса – синие, второго – желтые, третьего – зеленые, сейчас – лунные со снежной холкой. Телеграфист одиночен. Наст скорлупчат. Однажды зимой телеграфист видел, как волчье семейство переходит рельсы. Тень отца является полуночно, идет вдоль литерного, стучит молотком по колодкам, нагибается, будто хочет убедиться, действительно ли там написано «Тормоз Вестингауза» или что-то другое, – все в порядке, машет фонариком, можно ехать. Тишина проглатывает далекий перестук. Гудок короткой отрыжкой. Обратно по тропке-траншее, прорытой в сугробах. Дыхание полнолунно. Морозный вселенный хруст от валенок. Луна вмерзла в тонкое облако, смотрит из-под льдины. Звезда молчит звезде. Сколько точек и ни одного тире. Показалось странным, что под этими же звездами когда-то пустили Моисея в папирусной корзине по водам Нила. Жизнь Самуила Морзе. Глава первая. Самуил Морзе был художником. Земля – это корзина с человечеством, пущенная по Млечному Пути. Возвращаясь на корабле «Салли» из Европы, Морзе смотрел в подзорную трубу на будущее с поправкой на ветер. В окуляре рябь. Он писал жене: «Бог смотрит на нас тем же глазом, которым мы смотрим на него. Дорогая, как много слов, обозначающих невидимое! Бог. Смерть. Любовь. И что делать, если нужно назвать то, что так близко, но для чего нет слов? Вернее, те, что есть, совсем ничего не объясняют, более того, больны, грязны, гадки. У нас так мало слов для состояния души и еще меньше для состояния тела! Как описать то, что у нас было? Описать так, чтобы передать хоть часть того настоящего, удивительного, прекрасного? Придумывать новые слова? Ставить точки или тире? Господи, тогда то, что мы целовали, будет состоять из одних пропусков! Прочитал, не помню где, что душа, как и тело, пахнет собой и своей пищей. Как это точно. Запах души. Это у души может быть грязный запах. А в любви ничего грязного быть не может – там ничего от нас, там только то, что вложил в нас Бог. И поэтому твой запах (всего, чего не могу написать словами) – божественный. И вкус. И каждый раз – немножко другой. Тело, как и душа, пахнет собой и своей пищей. Нужно придумать новую азбуку, чтобы называть неназываемое, чтобы не было стыдно целовать то, чему еще нет чистого прекрасного имени. Корабль пуст, кроме меня никого, только парусина – жрица ветра. Закат червлен, расхристан. Везу тебе, любимая моя, подарки, а самый чудесный из них – янтарь с доисторической уховерткой, и видны все ее лапки и зазубринки, какими ухо почесывала Бог знает когда. Навожу подзорную трубу на резкость и вижу нашу кошку, как она, жмурясь и потягиваясь у тебя на коленях, выпускает свои коготочки-кавычки». Жена Морзе умрет молодой, и профессор начертательных искусств долго будет искать глухонемую девушку. Найдет. Они поженятся, она выучит придуманную им азбуку, и они будут переговариваться точками и тире долго и счастливо. Наутро равнина переписана набело размашистым сугробистым почерком. Тень от облачка заверила снега, как печать. Бегут по замерзшим проводам слова, но невозможно передать молчание. Дети строят снежную бабу. Колченогие столбы тянутся гуськом за тридевять земель искать счастья не там, где они его потеряли, – так ищут часы не в канаве, куда свалился, а где светлее. Как взглянешь на столбовых беглецов – застывают лямбдой. Далеко не уйдут. Там кромка мира. Край света проходит вот здесь, видите, где кончаются слова. Мироколица синеснежна, скуласта. За ней ничего нет. Немотно. И уйти туда, по ту сторону слов, невозможно. Предыдущий телеграфист, доходя до границы, каждый раз утыкался в буквы, бился о них, как муха о стекло. С этой стороны слов липа в спущенном чулке льнет к столбу, а с той – немь. И сугробы на закате не играют мышцами. И у дыма из трубы нет тулова. А здесь все буквально. И нет никаких времен – только зимнее продолженное. В заснежье – обло, стозевно, лаяй, а здесь всех спасут, здесь все – уховертки. Время – буквально, вот я эту строчку пишу, и моя жизнь на эти буквы продлилась, а жизнь сейчас читающего на эти же буквы сократилась. Свет из окна на снегу перепончат. Всемирная история осла. Глава первая. Родился – не крестился, умер – не спасся, а Христа носил. У древних осел – символ мира, а конь – войны, поэтому пророк должен был въехать в Иерусалим на белом осле. Жена Осириса, Изида, с младенцем-сыном Гором бегут из Египта на осле от преследований злого Сета. По персидским источникам, когда трехногий первоосел издает крик, все женские водяные существа, творения Ахурамазды, беременеют. Колесница Ашвинов запряжена ослом, с помощью которого Ашвины выиграли гонки по случаю свадьбы Сомы и Сурьи. Золотой осел. Буриданов осел. Уши машут ослом. Волосы из креста на спине осла помогают от бесплодия. Ослиной челюстью Самсон убивает несчастных филистимлян. Отравленный Чезаре Борджиа, чтобы спастись от яда, лег в тушу осла, разрезанную пополам, и отлеживался в парных внутренностях. В ослином молоке, если верить Плинию, любила купаться возлюбленная Нерона Поппея. Слышать во сне доносящийся издалека протяжный крик осла предвещает, что вы станете богаты из-за смерти кого-то из близких. Кто же это сказал, что время – осел, подгоняешь – упрется и стоит, захочешь задержать – бежит и не смотрит на тебя? Умей осел говорить, он бы задал такой вопрос: сказал Господь Моисею: «Лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и не умереть», – значит, умершие – это те, кто увидел то лицо, и все храмы и все молитвы – ей, смерти? Снег подошел к окну на цыпочках. Приятно выйти, дышать и смотреть на дым из трубы. Тихо, безветренно, скоро прогундосит без остановки девятичасовой. Одни поезда проносятся, зажав нос, другие обнюхивают каждый столб. Снег пошел дальше по дороге на Шаблино, где молоко продается на вес – рубят топором, а спят без постельного белья на каких-то дерюгах. Учительница постирала простыни и повесила сушить, наутро смотрит – забросали грязью из-за забора, она опять стирать. Небо – голь, погост – щемь, прохожий – пес. Еще декабрист Завалишин обратил внимание на местные обычаи: смотрю – лежит собака и зализывает у себя что-то окровавленное – у этой сучки были срезаны срамные губы, причем только недавно, еще шла кровь, и Каштанка ее вылизывала. Хозяйка рассказала, что бабы так привораживают мужиков – губы с наговорами зажариваются среди другого мяса, потом подается все это тому мужчине, который любил бы ту женщину. По телевизору родственники заложников умоляют не начинать штурма. Штурм скоро начнется. Те, кто погибнет через несколько минут, еще живы. Механизатор, пьяный по случаю Дня танкиста и своего рождения – всю жизнь шутил, что родился танкистом, – заснул с зажженной сигаретой и сгорел. Он боялся сгореть в танке – ему так и снилось во время смерти, что горит в своей боевой машине. Сидели на поминках и ели то, что осталось от дня рождения. За околицей море – снежное, поколенное. Намело занос – мыс. За ним поднимаются дымы деревни – идут эскадрой от реки к лесу пятистенки с подснежными лодками. Смущало, что такие важные вещи, такие великие дары, как Святые Таинства, подаются в такой грубой форме – еда, надо что-то прожевать и проглотить, или опуститься в воду, искупаться. И глупым казалось объяснение, как дева родила ребенка и не осталось ничего – ни разрыва, ни шва – все затянулось, как Чермное море, которое расступилось ради Израиля и затем опять сомкнулось. В окно видно, как идет по улице баба, такая же вот Мария, останавливается посреди дороги, чуть раздвинет юбку и, не присаживаясь, стоя, замирает на минуту, потом идет дальше, оставив на снегу дырку с желтыми краями. Зимний призыв, снежные погоны. Начало широкой масленицы, на горке парни с девчатами катаются на громаках – из навоза вылепливается нечто вроде сковороды с толстыми и загнутыми краями, не больше пол-аршина в диаметре, обливается водой и замораживается – не удержался и, заразившись общим весельем, тоже несколько раз съехал с горки. Вот так бы, на громаке да с горки и укатить от времени, от этого Ирода. На морозе слезит, ночные облака внахлест, путь искрист, змеетел. За каждым окошком любец и любица. Людей на самом деле на земле немного – вот в день воскрешенья она действительно наполнится. Так и запомнилась та комната: в одном окне зима, а в другом ветки цветущей сирени подталкивают облако. Вдоль путей бутылки, но ни в одной нет записки. Железнодорожный сторож на переезде – зипун, стоптанные валенки, барашковая шапка, два свернутых флага, красный и зеленый, под мышкой, в руках потухший фонарь. Поезд набрал скорость, стакан подъехал к бутылке. Дверь купе приоткрыта, мимо проходят, хватаясь за поручни, женщины с полотенцами и мыльницами в руках, с заплетенными на ночь косами. Слышно, как мягко хлопнуло откидное сиденье о стенку вагона. Но если Ирод уничтожил всех младенцев до двухлетнего возраста, то Иисусу не с кем было играть, у него не было сверстников! Да не избивал Ирод никаких младенцев! Они выросли и потом умерли сами. За белым полем фабричная труба-небососка. Местные жители ничего не продавали эвакуированным, а молоко, которое оставалось, демонстративно выливали на землю. Паводок – избе по горло. Мы для зверей – сумасшедшие, с нами лучше не связываться. При аресте разрешили попрощаться с ребенком, вошла в детскую – сидел на постельке, сказала, что уезжаю в командировку: оставайся с Клавой, будь умницей! А он: то папа уехал в командировку, теперь ты – а вдруг уедет и Клава, с кем же я останусь? Традиционные блюда в сочельник – ячменная каша без молока и масла и компот из сушеных фруктов – напоминают о бегстве Святого семейства в Египет. В дома еще пускали переночевать сердобольные люди, а в сердце уже никто. Повесила сдвоенную вишню на ухо, приложила к плечу зонтик, как ружье, и крикнула: ни с места! Для спасения утопающего нужно оглушить его ударом весла по голове. В комнате шла игра, все почесывались и, запустив руку за пазуху, вытаскивали насекомых, которых тут же давили на бумажке для записи, так что к концу пульки на бумажке нельзя было разобрать цифр из-за кровавых запятых. Ушел пароход, обгоняя ненадолго зиму. По реке один берег плывет быстро, а другой медленно. Бросали чайкам шоколад. Во время войны русских немцев везли на барже в ссылку по Каспию, жара, к цистерне с водой очередь, ругань, драка, а одна женщина говорит: перестаньте, вы же не русские! На море лунная пуповина. После обеда – крокет, битвы до самой темноты, когда уже невозможно различить шаров, а Роза еще и жульничает – подолом юбки то и дело поправляет шар, подводит его на хорошую позицию. Художник Фу Дао растворился в изображенном им тумане – нарисовал туман и ушел в него. В камере собирала обгорелые спички и царапала ими что-то по листу бумаги, выданном на уборную, или лепила из прожеванного хлеба. Ходили на кузницу смотреть, как кузнец перековывает лошадей, как из обрезков копыт варят коричневый пахучий клей. Обратно ехала на возу с сеном – так чудесно! – упала на спину, и такое чувство, будто качаешься в люльке из сена и подвесили ее прямо к небу! Даяй – хорошо поступает, а не даяй – лучше. Когда персидский шах Ага Мохамед захватил Тифлис, его солдаты старались не только изнасиловать как можно больше женщин, но и пометить каждую – надрезали изнасилованным сухожилие на правой ноге – и сейчас еще, через много лет, можно встретить старух, хромающих на правую ногу. Открыл форточку – воздух уперся лбом в занавеску. Пишущие машинки на солнце брызжут снопами лучей. Спичкой можно подвести брови, вместо крема женщины употребляли собственную мочу – уверяли, что нет лучше средства, чтобы сохранить свежесть кожи, а перед допросом скребли пальцем известковую стену и пудрились этим. Если у матери было мало молока, то будешь восхищаться большими грудями, а если тебя кормили до двух лет, то будут нравиться женщины с маленькой полудетской грудкой. Родственник, но не по семени. Соитие обстоятельств. Знаем мы этих дам из приличных семейств, бросающихся в объятия циркового борца. Смерть во сне – к свадьбе. Дождь некстати, сено в покосах. При раскопках в Помпеях были найдены пустоты людей. Смотрит на себя в зеркало – она в его пижаме, расстегнутой, груди вылезают, торчат в стороны, вялые, без начинки. Спящ, корпулентен, белоресниц. По радио передают семь смертных грехов: зависть, скупость, блуд, чревоугодие, гордость, уныние и гнев. Сын – бестолочь, увлекся какой-то дрянью, плавит киноварь, прокаливает ртуть, пытаясь найти эликсир бессмертия, и больше ничем в мире не интересуется. Просеменил ясень. Ребенок, как речка, любит сосать камни. Ранний пригородный поезд со спящими грибниками, в окна бьют встречные из семейства ленточных. Раз страна обречена, она должна быть очищена от всего светлого. Божедомка, дом Полюбимова, что против большого вяза, – так разволновалась, что, когда хотела развернуть, записка с адресом уже превратилась в кулаке во влажный комочек. Пахучесть – это мы отдаем кусочки себя, мешаем свое «я» со всем миром, становимся воздухом, пространством, всем – как бы размножаемся делением. Смерть – важнейшая, неповторимая минута жизни, от которой столько зависит и в будущем, и в прошлом, – нельзя пускать это на самотек, надо к ней готовиться, надо ее строить. Дождь посыпался редкий, серый, бесшумный, недолгий, набежной, а к вечеру распогодилось, разогнало тучи, и что ни лужа, то звездная цитата. Известный в Москве доктор-гипнотизер Даль излечил Рахманинова от пьянства, убедив его в том, что водка – это керосин, и из чувства благодарности композитор посвятил ему свой Второй концерт. Письмо попало под дождь, чернила расползлись, буквы набухли, дали побеги. Перед тем как выброситься с балкона, бросила вниз тапочек, смотрела, как он отлетел на середину улицы. В Стрельне закажешь осетра из бассейна, тебе выловят сачком и вырежут ножницами на жабрах кусок, а когда подадут на стол, отрезанный кусок должен совпасть с вырезом. При первом морозе надела шубку – она была сложена и сохранила еще тот запах, какой имела в Риме. Как пауза между звуками тоже принадлежит музыке, так пауза после смерти населена. Жена бьет рукой ножку стола, о которую ударился ребенок: не плачь, вот видишь, мы ей тоже сделали больно. Облако промокло луной. Сын умер в больнице, после вскрытия привезли в морг вещи, стали одевать, поднял его голову, а та легкая, как спичечный коробок, – вынули мозг. От костра по реке сыпь. Так хорошо было после любви лежать на скрученной простыне, есть виноград, смотреть, как ты заплетаешь волосы, как ходит лопатка под кожей, потом как по этой лопатке ударяет заброшенная за спину коса. Старуха, высохшая, как корочка хлеба, шарит руками по поцарапанной и прожженной клеенке, намертво присосавшейся к столу на кухне, ищет лупу и объясняет газовой плите, что несчастья не потому случаются, что трескаются зеркала, а это зеркала трескаются потому, что должны случиться несчастья. Деревянные бараки, соседняя камера – мужская, расцарапали под нарами дырку, чтобы рука проходила, очередь под нары. Бог рыбарями уловил вселенную. Божья коровка, улети на небко, там твои телятки кушают конфетки. Птица Ив – рождается только женского рода и зачинает птенцов от ветра. Беременная шла как-то странно, приплясывая, потом подбежала к забору, и ее вырвало, стала утирать губы талым снегом. И все время хотелось гнилых бананов, покупаю у прилавка, а продавщица говорит: вот, женщина, возьмите хороших, что ж вы дрянь-то выбрали! В каждом подъезде впрок заготовили по лестнице, но нет Иакова. Муж звонит на работу любовнице и просит Лену, а набирает по привычке номер в офисе жены, ее подруга отвечает: сейчас, Андрей, сейчас позову Машу. Время – это просто орган осязания. Еще пару дней назад лунный свет в это время лежал на половичке у дверей, а сегодня залез на постель. Яблоки в траве спят голова к голове. Мастерская в подвале, и на лестнице все время кто-то мочится – женщины внизу, под самой дверью, мужчины спускаются только на несколько ступенек. Малыш заснул, и, чтобы отнять от груди, зажала ему нос. Вот здесь немцы расстреляли цыганский табор. Цыгане сначала просили, умоляли оставить им жизнь, хотели откупиться, а когда увидели, что ничего не поможет, стали плясать и петь, так и умирали – их расстреливали, а они пели и плясали. Так хочется разбудить тебя клубникой, пахучей, шершавой. Читал Соловьева, у него люди делятся на лунатиков и подсолнухов. Прислушиваюсь и не понимаю, что это такое, какой-то странный звук – как грецкие орехи скорлупой о скорлупу. Ждал автобуса под фонарем, раскрыл книгу – на страницы стал падать снег. Помнишь ту ночь на станции, дождь, кудри выбились из-под капюшона, еще больше завились, взял тебя руками за капюшон, стал целовать в мокрые ресницы, а теперь с той ночи прошли квадриллионы лет, биллионы верст. Пустой шкаф в пустой комнате усиливает звуки. На почте плохие перья, залитый чернилами стол, отправил письмо заказным, курносая барышня выдала расписку, а оно вернулось – не доставлено за неточностью адреса. Теперь, когда у меня родился сын, я знаю, что возразить Экклезиасту. Вскрыла кривыми маникюрными ножничками вены, смотрела, как капает кровь, закурила. Наигрались в пинг-понг, не могу теперь заснуть – шарик прыгает в закрытых глазах, и мельтешат пятна солнца на столе. Нет, Валентина Георгиевна, самое главное в Евангелии – это те три дня, когда его распяли и похоронили, и его нет, он не воскрес, те три дня тянутся до сих пор, и все это должно еще произойти: та встреча на берегу, и кто-то должен это еще увидеть: ту печеную рыбу, сотовый мед. Стебли пробили асфальт, как бивни. Надо ехать усыплять старую собаку. Все сущее – не тварь, но плоть: Он создал мир собой, своей плотью, напрягся именно в этом положении, как акробаты напрягаются в пирамиде, так Он держит нас – свою плоть – напряжением мышцы, поэтому, раз на свете ничего не изменилось, значит, Бог существует. Прогулка с моими облаками, они никогда не повторятся, эти – мои. Вазе воды по щиколотку. В сказке девочка бежит от злых сил и все теряет, чтобы спасти братца, но, именно бросив братца, она и спасется, от нее отстанут, – но тогда сказка не имеет никакого смысла, и несказка тоже, и не нужно этой девочке вообще жить на этой сказочной земле. Курил на балконе и смотрел, как она в комнате стряхивает с дивана ладонью крошки, выщипывает что-то, расправляет хрустящую на сгибах простыню. Странно представить, что в меня вселятся многоногие или вовсе безногие и безмозглые. Пасха в тумане – прохожие возвращаются ночью домой и держат перед собой свечки, как одуванчики. Наконец, привезли рояль – все столпились, но мама никому не позволила играть, потому что роялю необходимо отдохнуть с дороги. Следы через реку много раз таяли и снова замерзали и оттого стали великаньими. Получила последнее письмо одновременно с похоронкой – в письме извинялся, что, может быть, бумага будет пахнуть рыбой: дорогая мамочка, мы едим руками, а моем руки в другой казарме – много раз потом засовывала нос в конверт, и каждый раз на мгновение казалось, что действительно там внутри сохранился запах. Пока мы пили чай с «наполеоном», Тимка забрался под стол и связывал взрослым шнурки. Один волхв явился в Новгороде, говорил, что знает все наперед, и собрался перейти реку яко по суху перед всем народом, – в городе начался мятеж, многие поверили волхву и хотели погубить христианских священников, тогда князь Глеб, чтобы спасти Христову веру, взяв топор под плащ, подошел к волхву и спросил: знаешь ли, что завтра случится и что сегодня до вечера? Волхв ответил, что знает, и добавил: чудеса великие сотворю. Тогда Глеб вынул топор и зарубил волхва. Вы – вдова, я – холост. Одну женщину поразила молния за то, что она во время нечистых дней решилась переступить через могилу новгородских святых Иоанна и Лонгина. Сделал на берегу две акварели, смачивал лист бумаги прямо в реке. По углам разбросаны ветки бузины от крыс. А как хорошо, как вкусно называются краски: медовая акварель – вдруг так захотелось попробовать эти брусочки на вкус! Увидела у него на столе в блюдце лимон – разрезанный и уже подгнивший, хотела выбросить, а он: что вы делаете? Я буду его рисовать! На каком-то перегоне слетел от тряски замок с двери, и дверь теплушки раздвинулась – там закат, степь в цвету, все замерли, и нет больше никакой тюрьмы – дыхание степи, запах травы, солнце садится, и вдруг кто-то закричал, что надо позвать конвой, а то подумают, что мы это сделали сами, что хотели убежать. Среди гостей кто-то привел двух древних старух, называли их внучками или правнучками Пушкина и почему-то Вальтер Скотта вместе – ели обе очень усердно и жадно. Город не царя, а еврейского рыбака. В замороженном прицепе кондуктор дергает за веревку – звонок, в ответ кондуктор моторного дергает за веревку – звонок, вагоновожатый нажимает ногой на свой звонок – и трамвай двигается с места. Больше всего самоубийств – в белые ночи. Уже убегала, а браслет прыг из рук – и закатился под кровать, полезла доставать и тут увидела, что шпильки от чьих-то туфель оставили на паркете вмятинки. Убийство обнаружили, когда фиговое дерево, под которым был зарыт покойник, принесло необычные плоды. Гуляли под ночным снегопадом, вышли на Дворцовую, там бульдозеры сгребали груды снега к Александровской колонне. Я упряма как черт: когда мне с силой и жаром говорят о бессмертии, я уверена, что с этой жизнью все кончается, и наоборот, когда меня стараются убедить, что все кончено, – я вдруг начинаю верить, что раз я есть, то я буду. От лужицы идет мокрый одноногий след. Дом взорвался от газа – и в те времена все так и думали, что от газа. На балконе перистая заря подняла локти, а в губах – петропавловская шпилька. Пойми же наконец, Танюха-горюха, Христос не просто продлил Лазарю четверодневному старость и мучения от болезни, ведь тот все равно потом так или иначе умер, нет, все дело в словах, давших какому-то вифанийцу буквальное бессмертие: иди вон! Мой худышек, больнушка моя, доктор сказал, что все идет на поправку, вот еще подлечишься немножко, и заберем тебя домой! Имя Ксения – редкое, но стало вдруг популярным из-за прихоти Александра Третьего, который так назвал свою дочь. Пирог с мясом, корка деревянная. Тогда в «Тайном браке» выступала Шредер-Девриен, великолепная певица, любимица публики и двора (мемуаристка путает ее с примадонной петербургской итальянской оперы С.Ф. Шоберлехнер. – Примеч. изд.). Чулок думает: зачем нога, когда и без нее так чулочно! Мне страшно за государя, императрица стареет, а ему каждый день необходима женщина. В лагере сгорела столовая, и площадку между водокачкой и бараком обнесли оградой, внутри поставили столы и скамьи – ели теперь на воздухе под открытым небом, и старуха, в грязном бушлате, в сгнивших валенках, вздохнула: совсем как кафе Флориана и Квадри на площади Святого Марка! Путь лежал по дорогам, принадлежавшим разным частным компаниям, – несколько раз приходил новый контроль, и каждый раз контролеры пробивали на билете знак своей дороги – то кружок, то звезду, то трубу. Руки без колец кажутся голыми. Читал дорогой «Путешествие на “Бигле”»: зимой, побуждаемые голодом, огнеземельцы убивают и поедают своих старых женщин раньше, чем собак; когда м-р Лоу спросил мальчика, почему они так поступают, тот ответил: собачки ловят выдр, а старухи нет. Здесь не цепляются взглядами. Свинка началась в Будапеште, а кончилась в Вене. К безверию нужно прийти самому, а русским безверие достается даром, поэтому его не ценят, а ценят веру. Алкиона превратилась в птицу – губы никто не целовал, и они зароговели. Не доходят письма – вероятно, собаки tedeschi заняты их чтением – боюсь, как бы таблицы кашля они не приняли за шифрованные документы. Живущий на крыше бронзовый рыцарь в латах каждый час бил по своему щиту. Правило 17-е: возненавидим слепотствующий мир и все, что в мире, возненавидим и всякий телесный покой, отвергнемся от самой жизни, да Богови жить возможем. Поцелуй полон одноклеточных. Ночью при лунном свете трава светит белизной, будто алебастровая. В келье своей бывала редко, а большей частью сидела на дворе в яме, наполненной навозом, который она носила всегда за пазухой. Дома здесь строят на расстоянии бельевой веревки. Какой-то сумасшедший поднял с земли палку, держит в одной руке, другой водит по ней тонкой веткой и мурлычет что-то себе под нос – ни дать ни взять Фома из Челано, поет о том, как прекрасен Божий мир. Колонны, потеряв свод, обрели смысл. Бродили среди руин, она сорвала веточку, похожую на папоротник: что это? Слушай, в путеводителе написано, что в Орвието нужно обязательно посмотреть в соборе фрески Луки Синьорелли «Воскрешение плоти». Ангелы Бернини на мосту хотят всплыть в небо, но на ногах камни. Жужжание вентиляторов в руках у японцев, у всех карманные зеркальца, в которых отражается, как первый человек кончиком пальца создает себе отца по образу и подобию, мускулистого, прыгучего. На Корсо еврейские бега. Ужо вам, пархатые, будете знать, как распинать нашего Господа! Жид крещеный – волк кормленый. Муж за овин, в хату жидовин. Человек есть Гроб Господень – его надо освободить. Мария сама указала место, где должна быть построена церковь, – в середине августа на Эсквилине пошел снег. Упавшие листья после заморозка окостенели. Тритон спятил, будто он ангел, и трубит в евстахиевы трубы: вставайте, вставайте, чего тут разлеглись! Хотели в вечный город, да Федот не тот! Чудак покойник: умер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил да и ну плясать. Повернули налево от дворца Барберини в глухой переулок, Гоголь принялся петь разгульную малороссийскую песню, наконец пустился просто в пляс и стал вывертывать зонтиком на воздухе такие штуки, что не далее двух минут ручка зонтика осталась у него в руках, а остальное полетело в сторону. Ночью душный теплый ветер сгибает струи фонтана. Что этот кусок воздуха трогал в Африке? Ищи в себе свищи. Комар человеконенавистен. Тут как тут. Было времечко, ела кума семечко. Там холмы, дым лохмат, невидим и дивен. В горном ущелье тропа завалена яблоками, они не гниют. Хотелось жить с локоток, а вышло с ноготок. А к ночи ж умер, о горе, мужичонка. Умирать – не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза. И нет тени. И ледены недели. И волнами луну, лиман, лови. Взошел месяц, читатель ждет уже сравнения с обрезком ногтя – на вот, лови его скорей. Косо сидел у леди сосок. И с репу перси. Узор плел прозу. Молодка что лодка. Дай денег в долг, а порукой будет волк. Пошел козел по лыки, коза по орехи. К капусте пристанешь, капустой и станешь. Мужик напьется – с барином дерется, проспится – свиньи боится. В полузатопленной лодке плывут облака. Волны скоблят подгнивший борт. В осоке валяется волк, брюхо вздуто, мухи облепили веки и пасть, под хвостом черви. Коза, не переставая жевать, смотрит в глаза. Харон отламывает от кочана хрусткие снежно-белые листы и грызет желтыми зубами. Закатное небо настояно на рябине. Чу, шаги! К берегу сбегает по тропинке между зарослями дикой малины и крапивы нагоходец. Кто ты? Я маленький хлопчик, принес Богу снопчик. Откуда идешь? От Бога. Куда? К Богу. Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет, смерть всем владеет. Да брось ты, пацан! На вот, погрызи! Оторвал лист, протянул. Кочерыжист, разлапист. Звонко, сочно. Мимо проплывает вниз по течению, слегка покачиваясь на волнах, нацарапанная на стене лодка. В ней свернулся калачиком беглец, спит, зажав в кулаке черенок от тюремной ложки. Намаялся. Проплыл под склонившейся над водой ивой, ветка погладила листьями плечо. Улыбнулся во сне.