Бродяги Дхармы - читать онлайн книгу. Автор: Джек Керуак cтр.№ 57

Что такое радуга, Господи?

Обруч

Для смиренных.

Обруч закатился прямо в ручей Молнии, снег с дождем упали одновременно, озеро в миле внизу стало молочно-белым, всё слишком уж сошло с ума. Я вышел наружу и моя тень вдруг окольцевалась радугой, пока я поднимался на вершину: тайна прелестного нимба, что заставила меня молиться. «О, Рэй, весь твой жизненный путь — капля дождя в неистощимом океане, который суть вечное пробуждение. Зачем беспокоиться впредь? Напиши и расскажи Джафи об этом.» Буря унеслась так же быстро, как и прилетела, и озерные блестки позднего дня ослепили меня. Поздний день, моя швабра сохнет на камне. Поздний день, мне холодит голую спину, пока я стою над всем миром посреди снежного поля, набивая лопатами снега ведро. Поздний день — это я, а не пустота, изменился. Теплые розовые сумерки, я медитировал под желтым месяцем августа. Когда бы я ни услыхал гром в горах, он был словно утюг материнской любви. «Гром и снег, мы вместе навек!» — пел я. Неожиданно хлынули проливные осенние ливни — на всю ночь, миллионы акров Деревьев Бо всё омывались и омывались, а тысячелетние крысы у меня на чердаке благоразумно спали.

Утро — отчетливое ощущение приближающейся осени, приближающегося конца моей работы, дни теперь — дикие, ветреные, со сбесившимися облаками, в полуденном мареве — отчетливая золотинка. Ночь — сварил горячего какао и пел у печки. В горах я звал Хань Шана: ответа не было. Я звал Хань Шана в утреннем тумане: молчание, сказал туман. Я звал: Дипанкара, научи меня, не говоря ничего. Мимо летели космы тумана, я закрывал глаза, говорила лишь печка.

— Уоо! — вопил я, и птичка, сидевшая в совершенном равновесии на самом кончике ели, лишь покачивала хвостиком; затем улетела, и расстояние стало необозримо белым. Темные дикие ночи с намеком на близость медведей: в моей мусорной яме старые, прокисшие, закаменевшие банки давно испарившегося молока все изжеваны и разодраны могучими лапами чудовищ: Авалокитешвара-Медведь. Дикие холодные туманы с ужасающими провалами в них. На своем календаре я обвел кружочком пятьдесят пятый день.

Волосы у меня отросли, глаза в зеркале стали прозрачно-голубыми, кожа загорела и стала счастливой. Снова всю ночь порывы пронизывающего ливня, осеннего ливня, а я, тепленький, как гренка, в своем спальнике, вижу сны о долгих пехотных разведывательных рейдах по горам; холодное дикое утро с крепким ветром, мчащимися туманами, мчащимися облаками, внезапными яркими солнцами, нетронутым светом на прогалинах холма, и мой огонь ревет от трех больших бревен; и в тот самый день я возрадовался, услышав, как Бёрни Байерс по рации сзывает всех наблюдателей вниз. Сезон окончен. Я мерял шагами продутый ветром дворик, зажав в кулаке чашку с горячим кофе, и пел: «Блаббери-даббери, бурундук в траве». Вот он, мой бурундук — сидит на камне и смотрит в ярком, ясном, ветреном, солнечном воздухе; сцепив передние лапки, он сидел столбиком, прижав к животику горстку овса; он покусал зернышки, он стремглав кинулся прочь, маленький чокнутый повелитель всего, что обозревал. В сумерках с севера спустилась солидная стена туч.

— Бр-р-р, — сказал я. И спел: «Во, ай-я-яй, во она как!» — имея в виду свою хижину, простоявшую тут все лето и не сдутую ветром, и еще я сказал: — Проходи, проходи, проходи — то, что проходит сквозь все! — Я видел, как шестьдесят закатов вращалось на этом перпендикулярном холме. Видение свободы вечности стало моим навсегда. Бурундук скрылся среди камней, и оттуда вылетела бабочка. Вот так вот всё просто. Птицы летали над крышей хижины, радуясь: им оставалась полоса сладкой черники в милю длиной, вплоть до самой линии лесов. В последний раз я вышел на край горловины Молнии, где на самом крутом утесе над ущельем была выстроена малюсенькая уборная. Сидя здесь каждый день целых два месяца, я всегда видел одни и те же искривленные узловатые деревца, что росли, казалось, прямо из камня, висящего в воздухе.

И внезапно мне показалось, что я вижу невообразимого китайского бродяжку: он стоял тут, в тумане, с выражением невозмутимого юмора на изборожденном моршинами лице. Это был не тот Джафи, что в реальной жизни — с рюкзаками, занятиями буддизмом, с большими полоумными попойками на Корте-Мадера; то был Джафи реальнее, чем в жизни, Джафи моих сновидений, и он лишь стоял передо мною и ничего не говорил. «Убирайтесь, грабители разума!» — кричал он по впадинам невероятных Каскадов. Это был тот Джафи, что посоветовал мне приехать сюда, и хотя теперь он был за семь тысяч миль отсюда, в Японии, и шел на зов колокольчика к медитации (малюсенького колокольчика, он позже пришлет такой по почте моей маме — просто потому, что она моя мама, просто подарок, порадовать ее), казалось, он стоит на пике Опустошения возле старых кривых каменных деревьев, удостоверяя и оправдывая всё, что тут было.

— Джафи, — громко сказал я. — Я не знаю, когда мы встретимся вновь, я не знаю, что случится в будущем, но Опустошение… Опустошение… я столь многим обязан Опустошению, благодарю тебя навсегда за то, что привел меня в это место, где я научился всему. Вот подступает печаль возвращения к городам, а я стал на два месяца старше, а там — целое человечество баров, и варьете, и жесткой любви, всё вверх тормашками в пустоте. Господи благослови их, но, Джафи, ты и я, навсегда мы знаем, О вечно юный, О вечно в слезах. — На озере внизу всплыли отражения небесного пара, и я сказал: — Бог, я люблю тебя, — и взглянул в небо, я действительно хотел это сказать. — Я влюбился в тебя, Бог. Позаботься обо всех нас — так или иначе.

Детям и невинным все это без разницы.

И в согласии с привычкой Джафи всегда опускаться на одно колено и произносить маленькую молитву той стоянке, которую мы покидали: и той, что в Сьеррах, и другим, в Приморском Округе, и ту маленькую благодарственную молитву, что он произнес избушке Шона в тот день, когда уплыл, — уже спускаясь по склону с рюкзаком, я обернулся, опустился на тропу и сказал:

— Спасибо, хижина. — Потом добавил: — Бла! — слегка ухмыльнувшись, поскольку знал: и хижина, и гора поймут, что это значит, — потом повернулся и стал спускаться по тропе обратно к этому миру.