Pasternak - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Елизаров cтр.№ 36

Теософам приходилось довольно часто обращаться к Библии. Эта неудачная копия древнеиндийских Пуран с грехом пополам объединяла мировые легенды и аллегории. Насильственно приспособленные под историю еврейского народа, они наиболее подверглись искажениям в христианской интерпретации. Пророки и апостолы рассуждали о божественном как чукотские оленеводы о шоколаде. И теософам, с детства знающим как вкус всех духовно-кондитерских продуктов, так и названия ингредиентов, их составляющих, приходилось реабилитировать высказывания этих старательных, но, в общем-то, малообразованных людей до высот эзотерической мысли.

Библейская лестница Иакова была теософским прообразом вечной Эволюции. На ступеньку выше человека стояли Высшие Разумы, они же — Солнечные Предки, Великие Души, Махатмы, Манасы, Манасапутры, Сыны Света, Дхиан-Коганы, Христосы, Будды Сострадания. Они излучали в нижестоящее царство свои низшие принципы и энергии, невероятно высокие и светоносные по сравнению с человеческими, и тем духовно развивали его. Над Высшими Разумами также находились подошвы их божественных родителей, питавших своими низшими энергиями их царство. Под человеческими подошвами был животный мир.

Так, вся всемирная эволюция представала бесконечным воспитательным процессом низших энергий, эманирующих сверху вниз. «Низшее» хоть и звучало несколько непрезентабельно, не было Злом, потому что, по словам ярой половины Художника, Эволюция создала относительность всех понятий.

Древняя аллегория о падших ангелах рассказывала историю устремленных законом Вечной Эволюции и кармы Дхиан-Коганов (в иудо-христианских терминах — Архангелов), падших с Венеры, чтобы воплотиться на Земле в своих астральных двойников, в людей земли, пребывающих в животном состоянии.

Первородный грех оказывался искаженной церковью мировой аллегорией, ключей к которой у христианских отцов-то и не имелось. В теософии грехопадение не содержало греха. Наоборот, в древних символах оно объяснялось как пробуждение ума в человеке.

Рай приравнивался к состоянию блаженного животного безмыслия. Змий открывал перволюдям глаза, являясь символом Высших Предков, искушавших человека могуществом разума и его возможностями. И только не имеющие эзотерических ключей христиане исключали себя из мирового списка народов, поклонявшихся священному символу в личине змея или дракона. Мужеподобная рассуждала о мифическом драконе — Мастере оккультных наук — и приязненно поглядывала на китайцев, у который драконов было много.

Христиане, похитившие у евреев Библию, ничего не поняли из эзотерического учения — так говорила Мужеподобная. Они не отдавали отчета, что их крест — это символ древа и змия, а не орудие пытки, на котором умер знаменитый религиозный реформатор Палестины. С тем же успехом монархисты Франции восемнадцатого века могли носить на шее гильотину как символ, обезглавивший их любимого монарха.

Благоразумные еврейские первосвященники, знавшие частично эзотерическую символику, остерегались проклинать Люцифера — не в пример христианским, не подозревающим, что предают они анафеме космическое отражение Бога, проявленное в Материи.

Приводились слова Христа из откровения Иоанна Богослова: «Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя». Христос открытым текстом заявлял, что он и есть Люцифер. «Но кто сейчас слышит Христа?» — вздыхала теософия и в который раз поминала церковников, умеющих переворачивать истинный смысл сокровенного знания.

Только невежественное христианское богословие называло Люцифера или Дхиан-Когана, который выдает себя за Христа, просто — Антихристом…

Нежданный, приблизился диплом, и Цыбашев засел за работу о поэтах Серебряного века. Сбор материалов случайно подвел его к миру православной религиозной мысли. Вместо того чтобы выхватить пару необходимых цитат и продолжать работу, он по старой привычке увяз в текстах, незнакомых его книжному опыту.

Какая-то ссылка указала на некоего священника и его статью. Кафедральная библиотека такой статьи не содержала. Руководитель диплома посоветовал человека, у которого имелись редкие до— и послереволюционные издания христианских философов. Владельцем этой частной коллекции оказался бывший иерей катакомбной православной церкви…

* * *

Так уж вышло, что Цыбашев с детских лет напоминал неисправную печку, чадящую горючей мистикой. По счастью, дворовые религиозные потрясения так и не высекли ту роковую искру, которая разорвала бы ум Цыбашева, превратив в одного из многих ранних шизофреников. В его психике что-то само собой починилось, а за школьные и университетские годы он основательно проветрился. Позже Цыбашев считал, что путь, которым вел его Господь, всегда был необычайно логичным, и на определенном этапе катакомбный священник оказался целесообразнее официального, от патриаршей русской православной церкви.

На момент знакомства с Цыбашевым бывшему катакомбному священнику Григорию было восемьдесят лет. В раннем детстве он лишился родителей и рос в семье дяди, столичного протоиерея, в свое время прошедшего путь от студенчества к богословию, от богословия к священническому сану и затем к подвижнической деятельности.

Еще студентом физико-математического факультета Московского университета дядя познакомился с Павлом Флоренским и, увлеченный его примером, сам испытал духовный перелом, предпочел математической карьере православие, для чего поступил вслед за Флоренским в Московскую духовную академию. Окончив курс, он некоторое время преподавал на кафедре философии, потом принял рукоположение, не занимая приходской должности. Какое-то время писал для «Богословского вестника», где редактором являлся Флоренский.

После революции дядя принимал деятельное участие в организации работы Пастырских курсов и Богословского института — единственных в Петрограде после закрытия Академии центров православного обучения, много выступал с лекциями в открывшемся Доме ученых, где в контексте науки выступал на религиозные темы.

В двадцать седьмом году митрополит Сергий выпустил печально известную июльскую Декларацию о необходимости компромисса с советской властью ради сохранения церкви. Часть священников во главе с митрополитом Ленинградским Иосифом отвергла этот документ, довершив раскол церкви на «иосифлян» и «сергиан».

Дядя Григория, по всей видимости, принял бы участие в составлении ультиматума к митрополиту Сергию, происходившем на квартире протоиерея Феодора, с которым дядя был также знаком, но с двадцать шестого года дядя находился в заключении, откуда не вернулся.

Возможно, всю его семью постигла бы печальная участь, но через какие-то окольные ходатайства, вплоть до жены Горького (тут помог Павел Флоренский), тете, двум дядиным дочерям и шестнадцатилетнему Григорию позволили уехать в провинцию.

Григорий вырос в среде либерального столичного священства, философов и публицистов, чей авторитет был основным стержнем его натуры. Он мыслил тогда малыми личными категориями. Слова митрополита Сергия, что всякая власть от Бога, ибо нет пределов Всемогуществу Его, даже если бы и дошли до Григория, то не произвели бы должного впечатления. Гибли знакомые ему люди, всецело принадлежавшие той самой церкви, которая неожиданно благословила убийц.