Яблоко по имени Марина - читать онлайн книгу. Автор: Николай Семченко cтр.№ 51

Он положил трубку. Я хотел ему перезвонить, но Аня сонно проворчала: «Что у вас там за переговоры? Прекращайте! Завтра наворкуетесь. Мешаете спать…».

Отар улетел в Петербург. Вскоре от него пришла в институт телеграмма: «Прошу уволить по собственному желанию…» А денежный перевод, который я послал ему в Петербург, вернулся обратно с пометкой: «Вручить адресату не представляется возможным».

Я сидел в ресторанчике на Мтацминде — Святой горе и, ожидая, пока принесут чашку кофе, листал книжку, купленную в газетном киоске по дороге. Не знаю, почему выбрал именно ее. Может, из-за названия? «Любовь — это болезнь». Ничего себе, да? Я раскрыл брошюрку посередине и глаз выхватил фразу:

«…единственное, наверное, заболевание, от которого не хочется лечиться. Человек начинает неадекватно воспринимать действительность и объект своей страсти, он совершает странные, безрассудные поступки. Влюбленные становятся невероятно смелыми и неожиданно робкими. Где бы они ни были и что бы ни делали, постоянно думают о предмете своего обожания — это их идея-фикс».

Неужели, подумал я, люди сходят с ума, а думают: это любовь? Во, дела! И купил брошюрку. Все равно мне чем-то надо занять себя, ожидая Отара. Работа у него заканчивалась только через час, мне не хотелось возвращаться в гостиницу, уж лучше посижу в ресторанчике на Мтацминде, где мы уговорились встретиться. Отар обещал удивить меня чудесами грузинской кухни именно тут.

«В общем, как только мы влюбляемся, становимся другими. Чувство трудно воспринимать как болезнь, но, тем не менее, это недуг. К тому же вполне излечимый. Лекарство запрограммировано самой природой», — читал я. Согласно воззрениям автора книжки механизм возникновения любовного чувства очень прост. Когда человек влюбляется, то при одном только виде объекта его страсти у него в организме начинает вырабатываться серотин, или, как его еще называют, «гормон удовольствия» — вещество, дающее человеку ощущение блаженства. Многомудрые японские ученые даже определили срок, в течение которого серотин действует на влюбленных, — четыре года. В этом есть некий прагматизм: за этот период женщина может зачать, выносить и родить ребенка, причем она растит его при участии мужчины-родителя, у которого «гормон удовольствия» пока продолжает вырабатываться организмом. Однако через четыре года мужчина и женщина вынуждены жить друг с другом уже без любовного допинга — серотина. Он, к сожалению, перестает активно вырабатываться в их организмах. Вероятно, так задумала сама матушка природа: она решила, что генетическое многообразие человеческих особей можно обеспечить путем скрещивания различных пар — значит, через положенный срок они должны меняться. По статистике вроде так и получается: через четыре года многие браки распадаются, поскольку супругов ничего, кроме серотина, не связывает. Но человек мнит себя выше матушки природы, он придумывает всякие моральные установки, которые не давали бы распасться семье как первичной ячейке любого общества. Общество не заинтересовано в нестабильности, ему требуется прочная основа. Но как удержать мужчину возле женщины, которая уже не вызывает у него любовного томления? И как заставить женщину не изменять ему, когда вокруг много других привлекательных особей противоположного пола? Природа изобрела для этого секс, а хитроумное общество придумало, как его разнообразить, не меняя партнера. Интимные отношения стали той ниточкой, которая привязывает мужчину к женщине и, соответственно, к их общим детям, которых надо растить…»

Интересные дела! Зигмунд Фрейд на любовную эйфорию тоже отводил четыре года. А уж он-то вроде знал толк в таких делах. И, что характерно, любовь у него не считалась синонимом секса. Чувства, питаемые серотином, ослепляют, лишают разума, наполняют телесные удовольствия разнообразием, включают фантазию на полную мощность и напоминают наркотическое исступление: ярко, необыкновенно, так не бывает, волшебство и полет в страну грез… Но наступает отрезвление, и вдруг оказывается: серотинная любовь — вещь довольно ненадежная. Брак, в котором чувственные удовольствия стоят на первом месте, лишены перспективы. А ведь еще совсем недавно казалось, что человек, выбранный тобой, — самый лучший, самый желанный и необходимый. Жизнь с ним — в радость, за ним — хоть на край земли, и ничего не нужно: «с милым рай и в шалаше», восторг и сплошное цветение буйной плоти. Но все проходит, как только серотина начнет выделяться меньше. Любовь — химия тела, вот что!

Наверное, автора брошюрки женщины не любили. Или он не любил их? Серотин, конечно, — факт, никуда от него не денешься. И от гормональных, извините, обострений тоже никуда деваться. Но человек, наверное, тем и отличается от животных, что ему не все равно, с кем совокупляться. Наоборот, он сам выбирает объект своей страсти, который еще сильнее обостряет его эмоции. К тому же через некоторое время страстное влечение сменяется тихой нежностью, которую не спутаешь ни с чем. За ней наступает привязанность, переходящая в необходимость, души роднятся и становятся нужными друг другу — может, это и есть любовь?

Пока я листал книжку, усатый официант принес маленький кофейник из темного серебра, поставил передо мной крохотную чашечку и блюдечко с тонко нарезанным лимоном.

— Мадлоп, — поблагодарил я. Мне нравилось по поводу и без повода произносить грузинские слова, которые я выучил при помощи Дартишвили.

— Генацвале, еще одну чашку принеси! — услышал я голос Отара.

Улыбающийся, в стильном бежевом костюме и франтоватой шляпе, сдвинутой на затылок, он выглядел довольно эффектно. В Хабаровске Отар если и выделялся из толпы, то исключительно своей типично кавказской внешностью. Здесь же, среди грузин, его отличал стиль. Я и не подозревал, что Дартишвили может стать таким модником. Впрочем, жизнь заставила: дядя устроил его на денежную работу в какую-то парфюмерную фирму, как я понял, совместную: грузино-французскую, а там, кроме деловых качеств, ценилась и внешность сотрудников.

— Ну, как дела? На выставке, говорят, фурор? — Отар обнял меня и прикоснулся усами к щеке. Я никак не мог привыкнуть к тбилисскому обычаю: при встрече добрые друзья тут обнимались и даже целовались.

— Замечательно, — ответил я. — Никогда не думал: то, что считал баловством и никчемным занятием, станет меня кормить.

— Но ведь именно ты их делаешь лучше всех, — Отар налил кофе мне и себе. — О! Какой аромат! Настоящий мокко.

В Тбилиси я приехал вообще-то не в гости к Отару. Фирма, в которую я перешел из института, занималась производством керамических сувениров — фигурок-оберегов, стилизованных шаманских сэвенов, масок и, главное, небольших статуэток, в шаржированной форме изображающих известных людей. Их выдумывал я. И, надо сказать, спрос на мои поделки оказался устойчивым. Особенно покупателям нравилась серия с президентом и его командой. Она шла на «ура».

А все началось с того, что однажды, когда мы всей нашей «камерой» сидели за очередным горящим проектом, я, чтобы расслабиться, взял со стола кусок пластилина и непроизвольно, даже не задумываясь, принялся лепить фигурку Игоря Петровича. Директор вошел в тот самый момент, когда я пытался придать его изображению величественный вид: устремленный вперед, директор вытягивал руку вперед — типа «Верной дорогой идете, товарищи!», — как незабвенный Владимир Ильич Ленин в ортодоксальных творениях скульпторов советской эпохи.