— Это почему же?
— Hy-у, — начала я, — вообще-то тут один мной интересовался. Но я поняла слишком поздно.
— Да? И что? Он не дождался и слинял?
— Типа того. Утонул.
— Ах, — сказала она.
— Его звали Майкл.
— Хорошо хоть тебя с ним не было, да? Иначе утонули бы вместе.
И она начала рыться в чемодане, явно не зная, что еще сказать. Такой уж была Рыжик: эмоции давались ей тяжело, она выражала себя, только когда пела. Отец говорил, что она поэтому и поет.
— Вот, — выпрямилась она и протянула мне очень красиво упакованную коробочку. — Я сама ее так обернула.
— Это мне? — замерла я.
— Ну а кому еще? Это кольцо.
— Ой!
— Его носила мама, а мне на палец оно не лезет, я слишком толстая. Ну я и подумала, что лучше отдам его тебе, — сказала она, не глядя на меня.
(Перевод: «Я тебя очень люблю и хочу подарить тебе что-нибудь, что мне дорого».)
Я открыла коробочку и увидела кольцо с бриллиантами и сапфирами, которые так и полыхнули мне в лицо ослепительными огнями.
— Но оно же такое дорогое, Рыжик! — ахнула я.
— Вот и носи. Лучше ты будешь радоваться ему сейчас, чем после моей смерти.
— Ох, я буду радоваться! Оно такое красивое. Спасибо тебе.
— Ну и ладно, — сказала она, а я почувствовала, до чего теплой стала ее щека, пока я целовала ее и говорила, как ее люблю и какая она замечательная; потому что так оно и было.
В этот раз в виде исключения Нэнси проводила Рождество не с нами, но мы ее простили, потому что она каталась в Гштааде на лыжах и лечила свое разбитое сердце при помощи снега, горного воздуха и женщины по имени Джульетта. После ланча мы ей позвонили и поблагодарили за подарки. Голос у нее был веселый (пьяный), и папа шепотом скачал нам, что мама, похоже, немного ревнует.
— Ну и что у нее есть такое, чего нет у меня? — слышали мы мамин голос из другой комнаты.
— Подружка, — по-видимому, ответила ей Нэнси.
Я оставила их всех в столовой пить бренди, заедать его мятными шоколадками и говорить о прошлом, а сама прокралась в холл, чувствуя под босыми ногами холод каменных плит. Это был момент, которого я ждала весь день, тихий момент, когда Дженни Пенни расскажет мне, как прошло ее Рождество.
Я всегда звонила ей в одно и то же время, после ланча, потому что Дженни Пенни была, наверное, единственным ребенком в мире, который в день Рождества просыпался поздно. Она говорила, что ей нравится полежать в кровати и подумать.
— Подумать о чем? — спрашивала я.
— О мире, о жизни.
— И о подарках?
— Нет, о подарках я не думаю, потому что всегда знаю, что мне подарят. Набор «Умелые руки», всегда лучше и больше, чем в прошлом году, — (вранье!), — и что-нибудь вязаное, что мама вяжет с июля.
Она провела с нами наше первое Рождество здесь, то легендарное Рождество, о котором мы потом долго-долго вспоминали. Она приехала поездом вместе с моим братом и привезла с собой только маленький чемоданчик со второй парой джинсов, сменой белья и страстной, давно сдерживаемой жаждой перемен. Она рассказала нам, что после того, как поезд проехал Эксетер, она все время стояла у окна и смотрела на рваную линию берега и на море, которого никогда не видела так близко, и брызги долетали прямо до ее отражения в окне, и она все время улыбалась до тех пор, пока море не спряталось за скалами и деревьями.
Когда она приехала, мы с ней побежали по газону вниз, и там она свалились в речку и так вопила от радости, что нам всем вдруг стало стыдно за нашу счастливую жизнь и незаслуженное и недостижимое для нее богатство. Даже когда ее вытащили из воды, дрожащую, с посиневшими губами и стучащими зубами, ее радость была так заразительна, что мы сразу же поняли: это Рождество станет незабываемым.
В ночь перед Рождеством мы за руку привели ее в темную гостиную, и она сама зажгла огни на елке, дрожа от восторга и волнения. Фонарики были самых разных цветов, форм и размеров, и, когда они все зажглись в темной комнате, сказка на мгновенье превратилась в ослепительную реальность. «В такой комнате должны сбываться все желания», — сказала она.
Ночью мы лежали в кровати, и она рассказывала мне, как загадала, чтобы однажды приехать и остаться с нами навсегда, а потом мы просто молча лежали и ждали, когда зазвенят колокольчики оленей, везущих подарки, и хотя мы, наверное, были слишком взрослыми, чтобы верить в них, мы их все-таки услышали, и я видела, как на ее лице расцветает чудесная улыбка, и которой не было ни капли цинизма, и была счастлива, что у меня есть брат и что он готов ждать на улице в темноте и холоде, чтобы позвонить в колокольчик и подарить ей радость. В то первое Рождество мы все старались подарить ей радость.
Следующим утром я разбудила ее очень рано, и мы прокрались вниз и там нашли большие наволочки, набитые подарками, и недоеденный пирог с морковкой и мясом, и остатки хереса в бокалах, и сажу на ковре у камина. Она стояла, словно прикованная к месту, и слезы катились у нее по щекам, и она сказала: «Санта-Клаус никогда раньше не приезжал ко мне. Наверное, он даже не знал, где я живу».
Я сняла трубку. Ее номер я помнила наизусть, со всеми этими повторяющимися пятерками и тройками он был похож на стихи. После двух коротких и громких звонков она ответила.
— Это я, — сказала я, счастливая, что слышу голос своего друга. — С Рождеством тебя, Дженни Пенни!
— Элли, я не могу долго говорить, — прошептала она.
Я ее едва слышала.
— Что случилось?
— Все очень плохо.
— Что?
— Нам надо уезжать, — сказала она.
— Когда?
— Сейчас. Скоро.
— Почему?
— Потому что надо.
— Я ничего не понимаю.
— Просто нам надо уехать. Ничего больше я не могу тебе сказать, мне не разрешают. Она меня не отпускает.
— Но куда вы едете?
— Не знаю. Мама мне не говорит. Она сказала, лучше, чтобы никто не знал.
— Даже я?
— Все, я не могу говорить. Она идет. Я тебе сообщу, когда мы туда приедем. До свидания, Элли.
Телефон замолчал, и мои последние слова уже никто не услышал.
Я позвала мать, оторвав ее от рождественского телевизионного марафона, такого же традиционного, как индейка и пирожки с мясом, и рассказала ей, что случилось. Она ничего не могла сказать наверняка, но, видимо, что-то подозревала.
— Нам придется подождать, — сказала она. — Когда они туда доберутся, то сообщат нам.
— Куда «туда»?
— В безопасное место.