Горящий рукав. Проза жизни - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Попов cтр.№ 48

Его сила, упрямство, власть проявлялись во всем, в том числе и в этом. "А что? Не могу выпить перед обедом? Обязательно (он говорил на "о") прятаться должен?" Никто из нас не решился бы оставить бутылку. Даже официантка могла бы к нам придраться: "Запрещено!" А если бы кто-то из нас и решился оставить бутылку, то ее могли, например, выпить веселые друзья и для смеха налить туда чаю – каждый из нас живет в той жизни, которую создал. Бутылка же Абрамова стояла незыблемо, и никто не смел даже прикоснуться к ней. Этот его

"скипетр власти" я помню очень ясно, и что значит – Абрамов, можно было почувствовать сразу.

При этом он был начисто лишен чванства, которым вполне владели разные облеченные властью, теперь вполне забытые писатели. Он подчеркивал свой народный говорок, простоватость, крестьянское озорство.

– Ну что, прошвырнемся после обеда? – подходил он к тому, кого любил.

И выбирал он достойных людей очень точно, снайперски, вне всякой зависимости от чинов, возраста, национальности, так что все разговоры о его заскоках, выходках, нападках чаще всего несправедливы. Другое дело – к драке он всегда был готов, причем тоже с любым, вне всякой зависимости от чинов, возраста, национальности, поэтому разговоры о его неуживчивости имеют основания. Когда он, со второй уже попытки, получил наконец

Государственную премию, он радовался, но тоже по-своему: "Вот теперь я могу шумнуть!" Дрался он не всегда по самому важному поводу, иногда сцеплялся с властями по вопросам второстепенным, квартирным, например, – но характер человека всегда при нем, от него не отделаешься.

Но все, кому посчастливилось "прошвырнуться" с Абрамовым (обычно до зеленого обкомовского забора и обратно), вспоминают эти минуты как самые важные. Абрамов зря времени не тратил, говорил лишь самое веское и только то, что мог сказать один он. Теперь таких людей больше нет.

Мои успехи в литературном мире я меряю тем, как ко мне относится

Юрий Рытхэу. Его не проведешь! Было время, когда он казался недоступным, мелькал в самой престижной советской "обойме", при этом был абсолютно неповторим. "Значит, можно в любое время, и даже в советское, достичь успеха и полностью сохранить индивидуальность?" – думал я, любуясь его раскосым, азиатским, и тут же холеным и интеллектуальным обликом. Первый раз я любовался им вблизи на его литфондовской даче, которая среди прочих казенных дач выделялась благоустройством: телефон, отопление, ковры, картины – и все это сделал хитрый, улыбчивый и всегда успешный сын Чукотки. На дачу я попал с его сыном Серегой, с которым был в те далекие годы дружен.

Рытхэу был лишен чванства, присущего многим литературным тузам, и общался просто, с улыбкой. Но как бы насмешливые его истории из собственной жизни ясно показывали всем нам: вот как делается имя, успех, как индивидуальность становится знаковой и ценится на самом верху именно благодаря своей неповторимости. Экзотическую, небывалую жизнь Чукотки он нес как главный дар, который просто обязаны были принимать на любом уровне: вот какая у нас бескрайняя, богатая, разнообразная страна! Попробовал бы самый высокий начальник вякнуть что-нибудь против этого! И Рытхэу прекрасно чувствовал свой победный шанс и весьма неглупо его использовал. Одно его появление на каком-нибудь съезде, декаде, докладе вызывало радостное оживление даже у начальства. Раз чукотский писатель Рытхэу здесь, улыбчивый, элегантный, известный, – значит, национальная политика нашего государства успешна: вот оно, яркое, элегантное, улыбчивое доказательство. Для успеха надо каждому иметь свою "Чукотку". Но не каждому повезло там родиться, да потом – еще выживи в ней и прославься! Надо сказать, что Рытхэу обладал еще одним симпатичным свойством – выданный ему властью аванс он использовал до упора, жил в фаворе – и "на грани фола", гениально чувствуя эту грань, время от времени рискуя ее перейти. Этот "баланс на канате" постоянно притягивал к нему взгляды. Рытхэу понимал, что рискует, но при этом знал, что именно таких и любят коллеги и, как ни странно, даже начальство. Да и самому приятно, когда видишь свою силу и удаль. В слегка сиплом его говоре клокотал гортанный отзвук его родного языка

– и, как ни странно, с таким оттенком русская речь особенно обворожительна.

"…Писательский съезд. Открывает сам Михалков. Зачитывает повестку дня. Первый пункт – "Писатель и пятилетка". Какие мнения на этот счет?

Зал молчит. Какие могут быть мнения? Единогласно. Какие же еще?

А я пьяный был, поднимаю руку:

– У меня поправка.

Зал поворачивается, все заранее уже улыбаются.

– Что это за постановка вопроса – "Писатель и пятилетка"? – говорю.

– Надо шире ставить вопрос – "Писатель и вечность!".

Все смеются. Михалков улыбается:

– О в-вечности мы позже поговорим, во время банкета. У вас все, Юрий

Сергеич? Спасибо!"

Молодец! – думаю я, представляя ситуацию, хотя ни на каких съездах тогда еще не был, предпочитая свободу. Но глоток свободы особенно ценен именно там – здесь я со свободой своей просто не знаю, что делать и куда ее деть. А вот там она дорого стоит! И хитрый Рытхэу знает это. Настроение в зале стало приятным, народ оживился – теперь они могут выдержать и полуторачасовой доклад! Сам Михалков наверняка ему благодарен – без "оживления в зале" что за съезд? Мы же нормальные люди, не "винтики", в конце концов, – и за чувство это все благодарны Рытхэу. Кто ж не знает его! Он такой!

И благодаря этому он не растворился, не стерся до сих пор.

"Приехали в Баку на декаду Азербайджана, и я сразу же стал пить, с утра до вечера".

Еще одна сочная деталь чукотского колорита – приверженность к пьянству. Но хитрый Рытхэу и это использовал – к пьянству у нас, вплоть до самых верхов, относятся с добродушной симпатией. Мысль такова: если человек сильно пьет, навряд ли у него хватит сил на подстрекательскую деятельность. Пьян – значит, наш! А Рытхэу, он такой – он уж жадно выпьет всю отпущенную свободу до конца да еще по донышку постучит.

"Там был такой Темкин – заведовал дружбой народов. Говорит мне: "Вот такой, Юрий Сергеевич, вы мне не нужны! Я куплю вам билет на поезд!"

Я, конечно, загрустил. В Баку нас хорошо принимали! Уныло сижу.

Открывается заседание. И вдруг в зал входит Рашидов, первый секретарь компартии ЦК Узбекистана. Он тоже писатель был. Романы его популярны были. Мы, конечно, знакомы были с ним, но не настолько уж.

Но тут я понял – мой последний шанс. Встаю, подхожу к нему:

"Привет!" Обнимаю его, целую. Смотрит весь зал, застыв. Но тот сообразил, что вельможей негоже показывать себя: тоже обнимает, целует: "Привет, Юра! Как дела?" Поговорили, и он в президиум пошел.

Прихожу в гостиницу – у меня на столе записка: "По всем вопросам, интересующим Вас, звоните по телефону такому-то. Номер машины, закрепленный за Вами, такой-то". Звоню. Говорю: "Хочу на рынок поехать!" – "Хорошо, спускайтесь. Машина через пять минут подойдет".