Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - читать онлайн книгу. Автор: Ада Самарка cтр.№ 94

Он появился, и отчаянный писк – совершенно нечеловеческий, инопланетный звук – наполнил комнату. Доктор вышла в эту минуту, словно какая-то сила выгнала ее в коридор. Навстречу вразвалочку двигалась акушерка. Утреннее солнце положило на стену три золотые полосы. Лампочка продолжала мрачно и тускло гореть в конце коридора.

– Он что, живой? – обнятая солнцем, в красном золоте на груди, спросила Валентина. Бум-бум-бум! – колотилось в голове.

– Да нет… нет, это остаточное… – пробормотала акушерка, поднеся к лицу таз, в котором что-то мелко подрагивало.

– Можно посмотреть? – Валентина хотела привстать, но дурнота свалила ее обратно на кушетку.

Акушерка уже в дверях косо и явно недовольно глянула в таз, где продолжалась нерегламентированная возня, потом, строго, на Валентину:

– Женщина, там не на что смотреть. Это плод. Это не те дети, которых вы привыкли видеть.

И в этот миг звенящую нерастворенными кристаллами бессонной ночи, сумеречную, смертельной хлоркой пахнущую тишину прорезал отчетливый писк.

Акушерка замешкалась, отвела в темноту локоть с тазом, как бы пряча за себя.

Валентина приподнялась, готовясь встать.

– Так, а какой срок у тебя был? – примирительно спросила акушерка.

– Восемнадцать недель.

– Акушерских?

– Нет, акушерских шестнадцать.

– Фантастика, – сказала акушерка, – первый раз такое вижу. – И, покачав головой, ушла с тазом под мышкой, косо поглядывая в него, как в лукошко с явно несъедобными грибами.

С началом нового рабочего дня Валентину помыли и перевели в гинекологическое отделение. В комнате, где без привычных рахмановских кроватей, в таких неестественных условиях появился на свет ее ребенок, прибрали и уже застилали одноразовой простынкой рыжую клеенку, готовясь к приходам новых преждевременных родов. Послышался голос врача, свежий, бодрый, бойко залязгали инструменты. А зеленый пластмассовый тазик с непонятной надписью на боку поставили на широкий, как прилавок, каменный подоконник, возле холодильников, в которых хранили плаценты и прочее, еще более страшное содержимое подобных же пластмассовых тазиков. Там серовато-розоватое существо с обескровленными пальчиками, огромными, выпуклыми и прикрытыми тонкой птичьей кожицей глазами, с зажатой зажимом, но неперерезанной пуповиной продолжало вяло подрыгиваться, водило из стороны в сторону головой.

Тем временем на окраине большого города, в сосново-песчаном микрорайоне, в серой с розовым многоэтажке, на последнем этаже велся бой.

Пришли коллекторы, лязгали металлической дверью на этаже и выбрасывали содержимое одной из квартир прямо в общий коридор перед лифтом. Некрасивая заплаканная девушка с мальчишеской стрижкой и кривым носом курила на лестничной клетке, глядя на пыльно-зеленый редкий лес, уходящий за горизонт, и на темно-синие складские ангары, громоздившиеся перед этим лесом.

Отец семейства не вышел на работу. Он был пьян и ни на что не отзывался.

– Папка в отключке, – бойко говорили дети коллекторам, – а мама в больнице, у нее выкидыш.

Коллекторов возглавлял решительный молодой человек – остальные называли его «нотариус». А глава семейства спал – сон был коматозного свойства, только с храпом, и ни пара пинков, от которых пацаны в ужасе заныли, вздрагивая и крючась, словно их самих били в живот, ни кручение ушей и надавливание на особые болевые точки не смогли его поднять.

Ту, вторую квартиру опечатали, оклеили бумажками.

Автобус забрали и увезли куда-то.

Дети выстроились у окон, сжимали до боли в руках подоконник и шмыгали носами, глядя, как по-чужому неумело, неаккуратно, задевая задними колесами бровку, желтый глянцевый автобус выезжает со двора.

А их младший брат, склизко-розовый, похожий скорее на внутренность, чем на человека (собственно, по законам бытия ему и полагалось быть внутренностью еще четыре месяца), продолжал жить. Огромные молекулы воздуха подкатывались к нему, натужно заглатывались им, как твердые шарики, жевались и дробились студенистыми склизкими легкими, которые, готовясь забиться и слепиться, из последних сил перемалывали этот воздух в живительную гемоглобиновую стружку. Несколько капель крови, вся кровеносная система этого (ну надо же!) человека размером с большую ложку, несли непомерно большие для них, чужеродные, не переработанные как надо гемоглобиновые хлопья по сосудам и артериям, таким еще нежным, неоштукатуренным, лишенным гибкости. Он лежал, распластавшись, на спинке, откинув набок огромную фиолетовую голову в паутинках серого пуха, со страшно, совершенно не по-детски отвалившейся нижней челюстью, и черный провал рта трагически зиял, как у убитого воина или как у заснувшего больного старика. Сам он, мальчик-с-пальчик, состоял из головы и живота, надутых, грушевидных, в то же время совершенно мягких, как рыбий пузырь. Тонкие как палочки, совершенно бесполезные ручки и ножки, одинаковой длины, согнутые, скрюченные судорогой, плохо питаемые кровью, были раскинуты в косо прорисованной симметрии, словно на орнаменте древнего человека из пещеры. Будто он сам, продолжающий жить, был символом и знаком. И, судя по разинутому рту, этот знак был недобрым.

– Так, а это что? – спросил тот новый врач, чей голос раньше раскатывался по коридору, выталкивая остатки ночи.

Ему объяснили.

Врач склонился над тазом, покачал головой и пошел по своим делам.

Одна из санитарок тихонько перерезала пуповину, обработала пупочную культю и поставила таз на столик со специальной лампой. Там что-то барахлило, и столик принесли сюда из родзала, но лампа работала.

– Ты что делаешь? – спрашивали ее медсестры и тоже, как в лукошко, заглядывали в таз. Качали головами, почему-то улыбались и уходили.

В обед примчался врач. На ходу натягивал перчатки. Осмотрел, чувствовал, как сбивается собственное дыхание. Крошечный мальчик – не в ладонь, с палец ростом – жил. Вопреки всем законам мироздания, вопреки слипающимся альвеолам в легких, вопреки самой кондовой, банальнейшей, божественной, неоспоримой и несокрушимой, как чудо симметрии, науке биологии – вопреки всему абортный плод, вернее мальчик, крошечный мальчик-с-пальчик жил уже больше восьми часов.

– Переводим в неонатологию.

– Кого? – с возмущением спросили сразу несколько голосов.

Врач огрызнулся как-то очень грубо.

– Да ну вы что, смеетесь? Кто вам его переведет? Кого тут переводить? Куда переводить?

– Вес? Где вес? Вес какой?

– Сто тридцать шесть граммов, – с непонятным ехидным торжеством ответили сбоку.

– Богдан Васильевич, вы смеетесь, да? Так вот не смешно!

– Знаете, какой был самый маленький вес… И вы́ходили? – спросил врач.

– Кого выходили? – возмущенно заклокотало со всех сторон. – Богдан Васильевич, ну что вы, в самом деле?! – Но каждый при этом вспомнил свой личный мрачный случай из практики, когда абортные плоды шевелились и жили, даже запертые на какое-то время в холодильнике.