Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - читать онлайн книгу. Автор: Ада Самарка cтр.№ 51

Потом мы уже познакомились и установили контакт с заведующим отделением. Я валялась у него в ногах, у покрашенных бело-зеленой краской дверей с замком-собачкой, как в квартире, и рыдала, что умоляю принять меня на работу мыть полы, только бы разрешил находиться рядом, писала заявление – прямо там, на подоконнике зарешеченного пыльного окна, роняя слезы на листок в клеточку. Моим самым страшным опасением было тогда то, что, не предвидя положительной динамики, мужа могут оставить тихонько умирать, так как ничего обнадеживающего из уст медиков я не слышала в первое время, и казалось, что его, как неперспективного, в любой момент отключат от машины, а на его место положат кого-то другого.

От машины его отключали на 5– 10–15 минут, как объясняли – «учили дышать». В этот же период к нему потихоньку возвращалась мимика – он плакал, когда нужно было делать самостоятельный вдох. И каждый раз мне казалось, что с этим первым вдохом он рождается заново, а весь этот больничный антураж с бледножелтой сосочной резиной совершенно не побуждает его к дальнейшей жизни.

Потом лед тронулся – как-то раз мы вместе ездили на обследование в соседний корпус, через тот бурый, в трубах, подвал, который я по праву называла «своим», и в том, что в этом Аидовом царстве мы перемещаемся вместе, я увидела наконец определенную положительную динамику. У мужа не было половины головы, он находился в коме уже больше месяца, и врачи рисовали новую проблему – он мог выйти из комы в сознание, а мог – в апалический синдром, из которого, в свою очередь, выхода уже нет и не будет никогда.

– Понимаете, – убедительно говорил мне заведующий отделением, как старой подруге, – когда человек находится в коме, его сознание работает, просто не реагирует на внешние раздражители, но работает… примерно как у ребенка в чреве матери – слышит голоса, воспринимает свет, и нужно это сознание чем-то «зацепить».

Мы действовали всеми доступными нам методами.

Под предлогом массажа я залезала на него сверху, аккуратно распахнув халат, гладила, целовала, цепляла его руки к своей груди, но они падали, как тяжелые оглушенные рыбины, как длинные колбасы с тестом. Я вжималась лбом в его лицо, так что у нас получался один глаз на двоих, я хотела, чтобы он чувствовал мое тепло, вспомнил мой запах (запах! вот что может расшевелить подсознание), но его руки, стоило мне чуть приподняться, – съезжали с моей спины, а взгляд оставался тревожно-затуманенным, казалось, что он не болен, он все понимает, но находится в данный момент где-то очень далеко отсюда.

Заведующий отделением, с досадой отмечая, как я, застигнутая врасплох, отскочив к окну, спешно застегиваю халат, орал на него, как злой полицейский на допросе, орал так, что, наверное, на соседних этажах было слышно, и к нам заглядывали медсестры. Как-то раз этот доктор не выдержал и стал хлестать моего мужа по щекам, а тот не переставал улыбаться. У него была эта идиотская сардоническая улыбка, будто он дразнился, изображая душевнобольного, казалось, стоит шикнуть на него, и он успокоится, но он даже не чувствовал боли.

Когда выпал первый снег, все самое страшное осталось у нас позади. Но какая пропасть лежала между этим последним съеденным на даче арбузом и первым снегом, неожиданно нежно забаюкавшим нас, словно взявшим в мягкие рукавицы, щекоча холодным, с мороза, носом, лукаво подмигивающим из витрин и лайтбоксов!

Когда выпал первый снег, я сидела в сыром полумраке своей пушистой машины, снежинки таяли у меня на рукавах, на воротнике, и я горько плакала, уже без повода, можно сказать. Однажды его рука не упала с меня, не скатилась рыбьей тушей, а, сместившись чуть ниже, обхватила ягодицу. Я ерзнула тогда, чтобы ему было удобнее, наклонилась к самому лицу и спросила: «Ну че, соскучился?» Показалось, что он кивнул.

Мою плотину прорвало все равно. Если бы он навсегда остался там, в себе, это было бы как прорыв городской канализации, а так меня всю трясло крупной дрожью, и прорвало не нечистоты – а воду, самую чистую, питьевую воду, и затопило все, и снова мучительно саднило в переносице, снова перехватывало дыхание.

Я повторила вопрос, и веки снова опустились на миг, он будто кивнул, внимательно глядя мимо меня. Снег белой простыней из морга лег на мои страхи и опасения. Тогда, на заснеженной больничной стоянке у бойлерной, на меня накатило окончательное осознание того ужаса, который довелось пережить в ожидании этого кивка, узнавания, руки… и снега тоже. Я загадывала – вот выпадет снег и все станет хорошо. Дождаться бы снега…

Август – это ядовито-знойное, обезвоженное, обесцвеченное время для меня теперь. Август сплетен из осиных жал. Это пот в три ручья, тяжесть в теле, одышка, мошки перед глазами, ощущение несвежего белья, несвежего тела, и тяжелый воздух, даже кондиционированный. К нам переселилась свекровь и говорила: «Не включайте этот кондиционер! Ребенку вредно». Я включала его только ночью, у себя в спальне, и эта синтетическая, как бы неискренняя, стремительно заполняющая стены прохлада, словно подчеркивала, утрируя, пустоту в двуспальной кровати. Тем августом была совершенно аномальная, невозможная жара, побивающая все рекорды с начала ведения погодной летописи – года с тысяча восемьсот восемьдесят какого-то, и это все казалось роковым совпадением – жара и больница. Что-то было явно следствием чего-то.

По Днепру плыли баржи, груженные херсонскими арбузами. Где-то там, на юге, грохотали приморские дискотеки, а само море растекалось, как теплый кисель, и небо там было точно такое же – желтовато-серое, и при том казалось парадоксально пасмурным, приходилось смотреть на резко очерченные тени на выцветшем асфальте, чтобы убедиться в том, что солнце есть и никуда не спряталось.

«Мы не даем никаких прогнозов», – говорили врачи.

Потом я познакомилась с одной женщиной, у которой в реанимации лежал сын. От нее я узнала, что места лучше, чем киевская городская больница скорой помощи, просто не существует, и нам несказанно повезло, что мы очутились тут. Тут – самое современное оборудование, самые передовые методики. Она тоже со старшей дочкой записывала аудиопослания сыну, и он лежал недалеко от моего мужа, тоже без сознания и тоже в наушниках, с маленьким белым плеером на подушке.

Свекровь аж просияла, когда узнала, что именно голос матери (а не жены, сестры, племянницы) лучше всего возвращает к жизни. Услышав это, выпрямилась, потупив взгляд, чтобы не улыбаться, стала величаво поправлять воротник и, конечно, приподняла бровь классическим своим мимическим жестом, как будто хотела сказать «одна-а-а-ако…». Свое аудиопослание она записывала три дня, потому что начинала задыхаться от слез.

И я, совсем ей чужая, совсем какая-то посторонняя девочка, из тех, которые били ее сына в песочнице и не давали списывать на уроках, которых она опасалась всю жизнь, я совершенно ничем не могла ей помочь, рыдая со своими сказками в спальне. Я ему, кроме сказок, даже не могла ничего другого придумать.

– Я понимаю, что у вас в семье проблемы, – сказала как-то воспитательница из детского садика.

– Какие проблемы? – отрешенно ответила я, одевая ребенка. – У нас нет никаких проблем.