Клуб "Криптоамнезия" - читать онлайн книгу. Автор: Майкл Брейсвелл cтр.№ 6

Страница

Каждый фальстарт оставляет свой маленький след, постепенно меняя мои черты; каждый раз, когда я говорю себе: «Не сегодня…» – на лице появляется шрам. Портрет, о котором я думаю и представляю себе, это будет портрет человека, непреодолимо зацикленного на себе. В качестве заключения: пожалуй, я покажу эту картину экспертам на аукционе «Кристи» и попрошу ее оценить.

Но эти нелепые измышления в рамках любительского мистицизма вызывают лишь недоумение; их место – между коробкой с дизайнерскими салфетками и фотографией ванной комнаты в доме лучшего друга, между нераспечатанной колодой таро и атласом мира как собрания идей и понятий. Отвергая дурацкий полет фантазии, я сосредотачиваюсь на тенях, протянувшихся через лужайку: они становятся все длиннее, и каждый новый сантиметр тени приближает меня к той минуте, когда надо будет ловить такси и возвращаться в клуб. Да, я скучаю по Лайзе, но с этим надо справляться: учиться воспринимать эту тоску как эпизод из комической оперы и превращать одиночество из слабости в силу. Надо украсить этот унылый пустырь разноцветными китайскими фонариками. С помощью крепких напитков и за счет склонности идеализировать прошлое я смогу преодолеть одиночество, удовлетворив существующую потребность к несостоятельности; поскольку я (очевидно) не хочу бунтовать против жизни, которой живу, и не хочу ничего в ней менять, мне (вполне очевидно) нравится роль страдальца.

Даже если я недоволен своим кабинетом, этим сумрачным синим пространством за плотно закрытыми жалюзи, можно хотя бы утешиться тем, что я не следую эмоциональной моде клуба «Криптоамнезия», этому стилю мироощущения, за который цепляются мои обманутые, недалекие гости. Я называю его «синдром Мальволио». Синдром Мальволио – это болезнь. Она проявляется в том, что люди физически неспособны думать о чем-либо, кроме себя. Невнятные слухи и образы, представления о себе и о жизни, аромат, просочившийся сквозь стеклянные двери, – и жертвы вмиг забывают о прежних пристрастиях. Они озабочены только тем, как быстрее «попасть в струю». Они носят рубашки то расстегнутыми, то застегнутыми на все пуговицы – обязательно, чтобы не хуже других. Мода меняется ежечасно, а потом можно будет обзвонить всех друзей и рассказать о своих новых, продвинутых взглядах или пройтись по музеям и посмотреть на устаревшие версии. В этом они мастера. Я же предпочитаю свой маленький парк. Здесь, где цветы еще не сделали выбор между ранней и поздней весной, я думаю о Лайзе и о клубе «Криптоамнезия». Садовая роза не знает, что есть что и чем одно лучше другого, и я – как роза. Я тоже не знаю. Но, если бы у нас с Лайзой все получилось – а у нас должно было получиться, – я обрел бы свободу, и был бы кто-то, с кем можно было бы пойти гулять в парк.

Все в цвету, и тропинки поэтому кажутся белыми-белыми; аллеи тонут в синих вечерних сумерках. Я не могу жить без Лайзы. Хотя, жить я, конечно, могу, но это какая-то неправильная жизнь. Я не знаю, где она сейчас. В последнее время она вообще не заходит в клуб, но тут я ее понимаю. (Почему я ищу для нее оправдания? Сейчас она не со мной, а где она, с кем – я не знаю. Да, разумеется, это еще не трагедия, и я уверен, что все будет хорошо. Всю весну я смогу говорить людям, что доподлинно знаю: все будет хорошо, так что им не о чем беспокоиться, все будет просто отлично. «Все в порядке, – примерно так я и буду им говорить, крепко держа их за локоть и пристально глядя в глаза. – Все будет хорошо, вот увидите…» Интересно, это кому-то поможет? Кому-то, кто мог бы, вернувшись домой, прорыдать до утра в подушку, но теперь – только из-за того, что я очень вовремя подоспел со своей ободряющей речью, – он вернется домой счастливым? Что-то я сомневаюсь. Из меня никудышный спасатель, да и куда мне тягаться с вселенским отчаянием.) Но я все-таки не исключаю возможности, что еще не все потеряно. А вдруг мы встретимся снова, и у нас все получится, и мы снова будем ходить вместе по магазинам на Саут-Одли-стрит и покупать всякие приятные безделушки.

Поддельное лето, лето Мальволио, завладело маленьким парком, который я так любил. Ветер сделался мягче, теплый воздух приобрел нежно-розовый оттенок. Витражи в окнах церкви переливаются, как самоцветы, гиацинты краснеют на клумбах, источая свой восхитительный аромат, лепестки полураскрытых бутонов расписаны скорбью.

Я думаю, Лайза уже никогда не вернется. Это чувствуется во всем: в вечерних сумерках, в бледнеющем свете заходящего солнца у меня за спиной. Все вокруг напоминает о ней, и я не знаю, что можно сделать, чтобы усмирить свою память. Наверное, уже ничего. В моем шифре беспамятства все места, связанные с этой женщиной, равноудалены от ядра тоски, измеряемой воспоминаниями.

Ночью наверняка будет дождь. Он принесет в город лето, этот ласковый и сексапильный дождь. Мне пора возвращаться в клуб.

На первой из семи страниц своего мысленного дневника, посвященного этой неделе, Лайза накарябала что-то вообще нечитабельное. Может быть, в этих небрежных записях содержался какой-то смысл, и эти загадочные значки складывались в отчетливые слова, понятные ей одной.

Хотя, может быть, это были всего лишь бессмысленные каракули. Я не знаю, меня там не было. Но день прошел безвозвратно, причем абсолютно впустую, оставив после себя неприятное ощущение во всем теле, словно она целый день ползала на карачках по офису, щурясь на нестерпимый свет, лившийся из окна на шестом этаже. И при этом старалась держаться подальше от вазы с цветами – яркого пятна цвета на шкафчике с картотекой.

Конечно, на самом деле никто не видел, как она ползает на карачках, но в данном случае важно не действие как таковое. Важны ощущения. А по всем ощущениям выходило, что она именно ползала на карачках.

Всю дорогу до Букингемского дворца Лайза бежала бегом. Надо было срочно отдать документы начальнику. Она совсем запыхалась и по дороге сломала каблук. Она стояла посреди огромной автостоянки. Вечерело, солнце готовилось к закату. Рабочий день благополучно закончился, и можно было идти домой.

– Вот я стою посреди этой огромной автостоянки, – думала она. – Вот я…

Ходить со сломанным каблуком было неприятно. Она сняла туфли – свои дорогие выходные лодочки. Во всяком случае, ее пятки не заклеены грязным пластырем, и она не похожа на женщину, надевшую дешевые туфли, которые тут же натерли ноги. Она пошла босиком, то есть в одних колготках, и ногам было больно.

Ветер принес облако пыли, посеребрившей деревья в Грин-парке. Это была щелочная пыль, видимо, от Серпентайна [7] в Гайд-парке. В мягких сумерках листья деревьев казались белыми.

Лайза вошла в парк через южный вход и остановилась у балюстрады, держа туфли в руке. Словно ребенок, нашедший новую площадку для игр.

Она решила прилечь под деревом. Да, прямо на землю. В своем дорогом элегантном костюме. Но ведь это не страшно. Она будет лежать тихо-тихо и наблюдать, как сгущаются сумерки, а деревья становятся все белее. Она будет слушать тягучий приглушенный гимн уличного движения. И не надо задергивать шторы, чтобы отгородиться от мира в своем полусонном пространстве под серебристой листвой. И все неприятные ощущения пройдут сами собой, и сегодняшний день, прожитый абсолютно впустую, не то чтобы сотрется из памяти, просто не будет ее тяготить. И она укрепится в своей детской вере в хорошее, хотя ничто из того, что она сделала в жизни, никак не способствовало укреплению этой веры (как бы ей этого ни хотелось). Это было, когда деревья в вечернем парке вдруг сделались белыми и жизнь проходила под знаком полной растерянности: будто уходишь куда-то, не зная куда, держа туфли в руках, как будто пытаешься сладить со странными сумерками неудавшегося романа.

Страница