Радуга тяготения - читать онлайн книгу. Автор: Томас Пинчон cтр.№ 196

Только в этом году праздник под вопросом. Башмачника Шрауба, исполнявшего роль Плехацунги последние 30 лет, зимой призвали в фольксгренадеры, и домой он не вернулся. И вот белые фонари сгрудились вокруг Энии Ленитропа, кивают ему из темноты. Крохотные пальчики тычут ему в живот.

— Толще тебя на свете никого нет.

— Он самый толстый у нас в деревне.

— Будешь? Будешь?

— Ну не такой уж я и толстый…

— Я же говорил, кто-нибудь придет.

— И он повыше.

— …погодитька, буду — что?

— Завтра Плехацунгой.

— Пажалюста.

Нынче изрядно помягчев, Ленитроп сдается. Его подымают с травяной постели и ведут к ратуше. В подвале там костюмы и реквизит к Schiveinheldfest [327] — щиты, копья, рогатые шлемы, грубые звериные шкуры, деревянные молоты Тора и десятифутовые молнии, отделанные сусалью. Свинский костюм слегка поражает воображение — розовый, голубой, желтый, яркая кислая расцветка, свинья немецких экспрессионистов, снаружи плюшевая, изнутри подбита соломой. Сидит как влитой. Хмм.

Наутро толпа редка и безмятежна: старики и дети, несколько молчаливых ветеранов. Все захватчики-викинги — детвора, шлемы на глаза съезжают, плащи волочатся по земле, щиты с завоевателей ростом, а оружие — вдвое больше. Площадь обставлена гигантскими портретами Плехацунги, рамы из проволочной сетки увиты белыми левкоями, красными и синими васильками. В ожидании своего выхода Ленитроп прячется за Роландом — до чрезвычайности мрачным, пучеглазым, курчавым и хлипким в талии образчиком. У Ленитропа — арсенал фейерверков и помощник Фриц, лет 8 от роду и будто натурщик Вильгельма Буша. Ленитроп отчасти нервничает — не привык к свиногеройским фестивалям. Однако Фриц на этом собаку съел и потому предусмотрительно приволок глазурованный кувшин какого-то жидкого мозгобоя, уснащенного укропом и кориандром и выгнанного, если только Haferschleim [328] не означает чего-либо иного, из овсянки.

— Haferschleim, Фриц? — Хлебает еще разок, не надо было спрашивать.

— Haferschleim, ja.

— Ну что, лучше уж Haferschleim, чем ничего, хо, хо… — Так или иначе, на нервные центры оно вроде бы действует оперативно. К тому времени, как все викинги под торжественный медный хорал местного оркестра, пыхтя, добрались до статуи, сомкнули ряды и потребовали от города сдачи, выясняется, что мощь Ленитропова мозга несколько подорвана. В тот же миг Фриц чиркает спичкой, и разверзается преисподняя: ракеты, римские свечи, вертушки и — ПЛЕЕXXXXАААААЦУНННГТАЛ! неимоверным зарядом черного пороха его вышвыривает на простор, опаляет зад, и хвостик уже без крючка.

— Ой, ну да, точно, э… — Виляясь, широченно ухмыляясь, Ленитроп верещит свою реплику: — Я гнев Донаров — и сего дня вы станете моею наковальней! — Прочь бросаются они с ревом отличной погони по улочкам, под дождем белых цветков, в малышовом визге, к самой воде, где все принимаются плескаться и макать всех остальных. Горожане преломляют пиво, вино, хлеб, Quark [329] , сосиски. Золотисто-коричневые Kartoffelpuffen [330] вынимаются, изливаясь жаром, из масла, дымятся на черных сковородах над торфяными костерками. Девушки принимаются гладить Ленитропа по рылу и бархатистым ляжкам. Городок спасен еще на год.

Мирный пьяный день, исполненный музыки, запахов соленой воды, болота, цветов, жарящегося лука, пролитого пива и свежей рыбы, над головою по синему небу сдувает иней облачков. Ветерок прохладен до того, что Ленитропу в свинячьем костюме не потно. По берегу дышат и мерцают сероголубые леса. Белые паруса ползают по морю.

Ленитроп возвращается из бурой подсобки кафе, где подают лишь трубочный дым да капусту, после часа игры в молот-с-наковальней с — мечта всякого мальчишки — ДВУМЯ молоденькими дамочками в самом соку, в летних платьицах и башмаках на деревянной подошве и видит, как толпа коагулирует в грозди по трое-четверо. Ох блядь. Не сейчас, ну же… Сплошная тугая боль в жопе, в голове и животе, раздутом овсовкой и летним пивом, — Ленитроп садится на груду сетей и пытается — а вот жирный хрен там — взбодриться одной лишь силой воли.

В толпе возникают такие водоворотики — здесь это обычно означает черный рынок. В саду среди полуденных безмятежностей расцветают сорняки паранойи армейско-защитного окраса. Последний в роду, пал в такую даль — ни одному Ленитропу еще не бывало так страшно пред ликом Коммерции. На брусчатке уже расстелены газеты, дабы покупатели вываливали на них кофейные банки — проверить, что Bohnenkaffee целиком, а не просто тонким слоем поверх эрзаца. Из пыльных карманов, резко блеснув солнцем, возникают золотые часы и кольца. Из руки в руку среди вялых, замызганных и беззвучных рейхсмарок мелькают сигареты. Под ногами играют детишки, а взрослые торгуются — на польском, русском, северо-балтийском, нижненемецком. Проглядывает стиль ПЛ, чуть безличный, да так, проходили мимо, по пути дела ведем, на ходу, как бы чуть не забыли… откуда они все взялись, эти серые ловчилы, что за тени в дневном Gemütlichkeit их укрывали?

Вот, материализовавшись из зловещей своей конторской тишины, являются легаши — два черно-белых шарабана, набитые синезелеными мундирами, белыми нарукавными повязками, на головах бадейки со звездой, дубинки уже расчехлены черными дилдо в нервных ручонках, вихляют, готовы действовать. Завихрения в толпе рассыпаются споро, на мостовой звенят драгоценности, сигареты роняются и плющатся под ногами разбегающихся ишаков, среди мгновенного мусора часов, боевых медалей, шелков, рулончиков банкнот, розовокожей картошки глаза у них зыркают в тревоге, перекрученные пальцы длинных лайковых перчаток хватаются за небо, битые лампочки, парижские туфельки, золотые рамочки вокруг натюрмортов булыжника, кольца, брошки, никто назад уже не по требует, всем теперь страшно.

Немудрено. Легавые приступают к разгону кутерьмы так же, как, должно быть, перед Войной обращались с антинацистскими уличными выступлениями, врезаются, ммм ja, с этими гибкими своими дубинками, глаза настроены на малейшие возможности угрозы, пахнут кожей, подмышечной шерстяной затхлостью собственного страха, на малышню наскакивают трое-на-одного, трясут девчонок, стариков, заставляя снимать и вытряхивать даже сапоги и исподнее, тычут и лупят неустанными палками посередь ревущей детворы и вопящего бабья. Под этой сноровкой и злорадством — ностальгия по прежним денькам. Война, должно быть, не щедрилась на разгон толп, оставались только мокруха да босячество, по одному подозреваемому за раз. Теперь же, когда надо защищать Белый Рынок, вот опять перед нами целые улицы тел, жаждущих erste Abreibung [331] , и теперь легавые только счастливы — к гадалке не ходи.