Торжество метафизики - читать онлайн книгу. Автор: Эдуард Лимонов cтр.№ 35

Одно из самых важных действий дня в колонии — это проверка. Или поверка? Я так и не смог выяснить для себя правильное написание и произнесение этого слова. По-армейски надо бы «поверка». На самом деле ни зэки, ни наши офицеры-надзиратели часто не знают, как следует твердо писать самые употребительные слова. В тюрьме, я помню, пытался выяснить, как писать «дальняк». Через «а» как производное от дальнего места или же через «о», где зэк раскорячился, и его задница разошлась на доли. Так и не выяснил.

Проверок на красной зоне №13 три. Утром, около полудня и вечерняя. Все отряды выстраиваются в локалке, то есть во двориках отрядов, вся колония. Не выстраиваются только больные, спящие с ночи и те, кто находится на таких работах, откуда невозможно явиться в отряд, и еще, разумеется, те, кто находится в карцере, они стоят у себя в карцере. «Отрядам построиться на поверку…», — гундит радио. И зэки кряхтя строятся в обычном порядке: бригада за бригадой, по пять осужденных в шеренге, шеренгами. И замирают, разглядывая затылки, шеи и плечи впереди стоящих осужденных. Пыль на плечах, плеши, спавшие волосы или перхоть, угри и прыщи, если таковые есть, обтрепанное или даже новое кепи. Стоим остолопами под палящим солнцем, и ноги наши затекают от тяжести наших тел. Каждая проверка длится от тридцати минут до часу. В среднем минут сорок пять. Но бывает, что у наших ментовских офицеров не сходится баланс зэкопоголовья, и тогда они пересчитывают нас отряд за отрядом, злобно матерясь, а зэки стоят, изнемогают от жары и удушья, злобно матерясь, но молча, внутри себя.

Я не матерюсь. Я стою, сдвинув кепи на затылок так далеко, как позволяет лагерное приличие, и солнце жжет мою некогда белую, по прибытии в лагерь она была белая, а ныне уже темную физиономию. Я обожатель Солнца, Ра и Гелиоса, и через лицо моя башка омывается горячим светом Вселенной. Подваренная всмятку моя башка. На большей части проверок я ими наслаждаюсь. Наслаждаюсь отупением этих тяжелых минут, аскетической уединенностью от других. Ибо на проверке зэки замерли, не галдят о пустом, вынужденно замерли и исчезли. В то время как зэки пытаются встать как можно правее — там падает тень наших отрадных деревьев, там устроился Али-Паша, туда же норовит присоседиться Акопян, я стою на левом фланге с самыми отпетыми, безразличными к стуже и зною. Левее меня в моей шеренге немец Штирнер, перед ним в предстоящей нашей шеренге невозмутимый стоик и отщепенец Варавкин, а прямо передо мной затылок и купол черепа Васи Оглы. Этим людям наплевать, солнце ли, тень ли. Варавкин стоит в туфлях на размера три больше его ступни. Это видно сзади, поскольку стоящим за ним видно, что задники его туфель пустые. И туда можно засунуть добрый кулак. Штирнер, с облупленным носом аккуратный молодой человек, наш отрядный журналист, осужденный за убийство, показывает мне на задники туфель Варавкина и прыскает смехом. Беззвучно, разумеется. Варавкин стоит гориллой, руки уронены вдоль бедер, рукава куртки длиннейшие, почти закрывают руки. Кепи надвинуто глубоко на глаза. Варавкин — одинокий тип. У него нет хлебников. В пищёвке он пьет чай и ест из баночек один. Он ни с кем не разговаривает. Он единственный, кроме меня в отряде, кто не курит. Мать Варавкина, говорят, торговка. Физиономия его, испещренная шрамами от прыщей и фурункулов, бесстрастна. Он таки настоящий стоик. И когда его избили на промзоне, он бесстрастно заболел и лежал страдая под одеялом, укрывшись с головой. Он обратился ко мне лишь несколько раз: «Савенко, можно взять твою ручку?» Я разрешил ему. Потом я отдал ему ручку, дело в том, что у меня с собой был десяток ручек в моем бауле. Варавкин стоит монстром, под козырьком непонятные глаза, и, глядя на него сзади сбоку, видно, что он едва заметно улыбается. Чему? Ему смешон мир, в который он попал? Ему смешны мы, осужденные, смешна наша локалка, синие ограды, колючая проволока, beau garçons, ребята и козлы, ему смешна Via Dolorosa, по которой он шагает на промку и возвращается избитый?

Я уже упоминал, что Варавкин мой сосед по спалке, если я ложусь на спину, то шконка Варавкина от меня справа. Как долго вместе с Христом содержался разбойник Варавва? Штирнер, носящий имя германского философа, персонаж сварливый и воинственный. В чем-то он походит на Варавкина, думаю, своенравием своим. У него тоже нет хлебника, однако с зэками он общается, предпочитая общаться с активистами, которые могут ему быть полезны. Он председатель секции СК, то есть собственных корреспондентов, и усиленно пишет для газеты зэков Саратовской области «Зона». Пишет он на заданные темы, темы ему дает Богачев — глава секции собственных корреспондентов колонии. Когда я короткое время принадлежал к 16-му отряду, я общался пару-тройку раз с этим Богачевым. Однако отношения эти сводились к двум-трем кратким разговорам. Такое впечатление, что Богачев опасался, что я стану претендовать на руководство секцией. Я дал ему понять, что опасаться не следует. Я сообщил ему, что у меня не только нет амбиций становиться председателем секции, но что я вообще не хотел бы писать в тюремную газету. «Видите ли, — объяснял я ему, — я занимаюсь политикой, и я не хотел бы ставить себя в такое положение, чтобы после тюрьмы меня могли бы упрекнуть в сотрудничестве с тюремной администрацией». Богачев посмотрел на меня с большим сочувствием, по-видимому, подумав: вот принципиальный идиот, но отношения наши сделались с тех пор приятными. Впоследствии он увидел мой текст: предложения, высказанные мной психиатру-капитану Евстафьеву, и очень высоко оценил его. Штирнер, когда мы познакомились, сообщил, что Богачев высоко отозвался об этом тексте: «Не наш уровень, человек высокого полета», — якобы сообщил он Штирнеру уничижительно…

В первой же шеренге нашей 51-й бригады стоит Купченко. Обиженные стоят со всеми, отдельной бригады у них нет. Серые брюки общелкивают поджарую задницу. Серые не потому, что сделаны из серого цвета материи, но потому, что выгорели до такой степени. Тощий торс легкоатлета, журавлиная шея, кадык. Купченко также не страдает от солнца. Он неистовый и стожильный. Так что мы — левофланговая группа 51-й бригады — те еще ребята. Готовы на все всякую минуту. На фронт? Сейчас готовы на фронт. В Чечню? Зубами порвем всех там в Чечне. Страшные мы ребята, по сути дела. Потому мы и не на свободе. Потому что нас, волков, отгородили от мирных граждан — овец…

Вот появляется пара: офицер с нашими карточками в руке и дежурный козел с деревянной лыжей, похожей на деревянную прялку наших предков. На прялке записывается, сколько зэкоголов присутствует в локалке, сколько спит в спалке, сколько в ШИЗО или на свидании. Иногда бывает, что приходят два офицера и один козел или два офицера и два козла. По понедельникам и пятницам козлов приходит несколько. Мы уже стоим для проверки, но козлы приходят освидетельствовать наш внешний вид. Смотрят туфли, брюки, кепи, стрижку, побрит ли. Осмотрят шеренгу — шеренга шагает вперед несколько шагов, и козлы смотрят нас сзади. Особенно есть ли скобочка на шее или зарос осужденный, как плохая баба под мышками. Осмотры эти не мешают зэкам носить ветхую, вылинявшую одежду, какая есть, но должна быть в порядке. Однажды, впрочем, пришел отряд козлов, а с ними два майора из штаба областного ГУИНа, и тогда они содрали с зэков несколько ветхих штанов и рубашек. Но так было один раз.