Череп под кожей - читать онлайн книгу. Автор: Филлис Дороти Джеймс cтр.№ 26

– Отличная мысль.

– Боюсь, я буду идти медленно.

– Это не важно.

Какая же она милая, с какой скромностью и достоинством подает себя. Он улыбнулся и протянул ей руку.

– «В честь этих жертв, моя Корделия, сами боги воскуряют фимиам» [20] . Ну что ж, пойдемте?

Они медленно шли рука об руку вдоль кромки воды, где песок лежал плотнее, так что ходьба не требовала особых усилий. Узкий пляж был разрезан гниющими волнорезами и окружен низкой каменной стеной, за которой вздымались покрытые деревьями рыхлые скалы. Должно быть, когда-то деревья росли почти по всему берегу. Между буками и дубами проглядывали заросли лавра; старые розовые кусты, изгибаясь, обвивали толстые стебли и листья рододендронов, садовой герани, потрепанной ветром, гортензий осенних тонов – бронзовых, зеленовато-желтых и фиолетовых, которые, по мнению Корделии, смотрелись гораздо нежнее и интереснее, чем кричащие летние оттенки. В обществе нового приятеля она чувствовала себя спокойно и пожалела на мгновение, что не может довериться ему, что в ее работе так много лжи. Десять минут они шагали в умиротворяющей тишине. Потом он произнес:

– Возможно, мой вопрос покажется вам глупым. Грей – довольно распространенная фамилия. Но вы, случайно, не родственница Редверса Грея?

– Он был моим отцом.

– В ваших глазах есть что-то от него. Я видел его всего лишь раз, но такое лицо не забывается. Он оказал огромное влияние на мое поколение в Кембридже. У него был дар – преподавать риторику так, что речь звучала искренне. Теперь, когда ораторское искусство и способность мечтать не только ни во что не ставятся, что весьма прискорбно, но и вышли из моды – а это уже подобно смерти, – я полагаю, о нем почти забыли. Но я жалею, что не смог познакомиться с ним поближе.

– Я тоже, – сказала Корделия.

Он посмотрел на нее сверху вниз.

– Все было именно так, правда? Он был революционером-идеалистом, абстрактно преданным всему человечеству, но не особо заботившимся о собственном ребенке. Я, конечно, не имею права его критиковать. Я и сам не очень преуспел в деле воспитания детей. Детям нужно, чтобы с ними разговаривали, играли, уделяли им время, когда они еще малы. Если тебя нельзя беспокоить, неудивительно, что, когда дети вырастают, оказывается, что вы не очень-то друг другу нравитесь. К тому же, когда мои отпрыски достигли подросткового возраста, их мать тоже мне нравилась не очень.

Корделия заметила:

– Думаю, он понравился бы мне, если бы у нас было время. Я прожила с ним и его друзьями полгода в Германии и Италии. А потом он умер.

– Вы говорите так, словно смерть – это предательство. Хотя так оно и есть.

Корделия задумалась об этих шести месяцах. Полгода, в течение которых она готовила еду для его товарищей, ходила для них за покупками, передавала записки, иногда с риском для себя, искала жилье, успокаивала арендодателей и владельцев магазинов, шила – опять же для его товарищей. Они и ее отец безоговорочно верили в равенство мужчин и женщин, не трудясь овладеть простейшими бытовыми навыками, которые могли бы сделать это равенство явью. И именно ради этого сомнительного кочевого существования он забрал ее из монастыря, сделав для нее невозможным поступление в Кембридж. Она уже давно с этим смирилась. Этот этап в ее жизни прошел, закончился. И она надеялась, что их все же что-то объединяло, хотя бы доверие. Она довольно рано избавилась от имени Редверс как от ненужного багажа. Тогда она читала Браунинга. Теперь она недоумевала, скрывался ли за этим более значимый отказ от прошлого или даже мелкая месть. Мысль показалась ей неприятной, она захотела избавиться от нее и тут услышала, как он сказал:

– Какое же образование вы получили? В газетах постоянно публиковали фотографии его арестов. В юности это все, без сомнения, восхитительно. В среднем возрасте уже вызывает смущение и кажется нелепым. Не помню, чтобы я что-то слышал о его дочери или жене в связи с этими статьями.

– Моя мать умерла, когда я родилась.

– И кто же заботился о вас?

– В основном я жила в приемных семьях. Потом, когда мне исполнилось одиннадцать, получила стипендию, и меня взяли в монастырь Святого Младенца. Они ошиблись, но не с выдачей стипендии, а с выбором школы. Меня перепутали с другой К. Грей, которая исповедовала католицизм. Думаю, моему отцу это не понравилось, но к тому времени, когда он удосужился ответить на письмо чиновника из министерства образования, я уже там устроилась и меня не хотели трогать. Да и я сама предпочла остаться.

Он рассмеялся.

– Дочь Редверса Грея воспитывалась в монастыре! И им не удалось обратить вас в свою веру? Это помогло бы папе, ярому атеисту, научиться отвечать на письма быстрее.

– Нет, не удалось. Хотя это не значит, что они не пытались. Я ни во что не верила, но была счастлива в своем непобедимом невежестве. Такому состоянию можно позавидовать. И мне нравился монастырь. Полагаю, тогда я впервые ощутила стабильность. В моей жизни больше не царил хаос.

Она никогда еще так откровенно не рассказывала о своей жизни в монастыре, потому что с трудом проникалась доверием к людям, и подумала, не связана ли эта не свойственная ей откровенность с ее уверенностью в его скорой смерти. Эта мысль показалась ей постыдной, и она постаралась ее прогнать.

Он произнес:

– Вы согласны с поэтом Йетсом: «Но как в традициях и церемониях рождается невинность и красота»? Я понимаю, что это должно звучать ободряюще, даже если поделить человеческие грехи на простительные и смертные. Смертный грех. Мне нравится это выражение, хоть я и отвергаю догму. В нем чувствуется некая изысканная законченность. Оно возвышает проступок, почти что придает ему субстанцию и форму. Можно даже представить, как кто-то говорит: «Что я сделал с моим смертным грехом? Должно быть, я его где-то оставил». Можно даже носить его с собой в тщательно упакованном виде. – Он вдруг запнулся.

Корделия взяла его за руку, чтобы успокоить. Его ладонь оказалась холодной, сухая кожа натянулась. Она заметила, что у него очень усталый вид. Прогулка по гальке, в конце концов, – дело нелегкое.

– Давайте посидим немного, – предложила она.

В скале над ними располагалось нечто вроде грота с мозаичной террасой, теперь уже полуразвалившейся и почти заросшей, с изогнутой мраморной скамейкой. Она помогла ему взобраться вверх по склону, следя, чтобы ему было удобно ставить ноги на покрытые травой комья земли и почти незаметные каменные ступеньки. Спинка скамьи нагрелась за день, но все же холодила ее спину через тонкую рубашку. Они сидели бок о бок, не касаясь друг друга и подставив лица солнцу. Над ними склонились ветви бука. В его стволе и сучьях теплилась нежность девичьих рук, а листья, едва покрывшиеся осенней позолотой, являли собой настоящее чудо с прожилками из отраженного света. Воздух был неподвижен, тишину пронзали лишь редкие крики чаек, а под их ногами море шипело и плескало волнами в беспрестанной тревоге.