Приток крови - читать онлайн книгу. Автор: Януш Леон Вишневский cтр.№ 8

Не знаю, есть ли лимит страдания, выпадающего на долю человека. Может, нам и в самом деле достается столько страданий, сколько мы можем вынести.

Моя фамилия Шмидтова. Не Шмидт, а Шмидтова. Потому что я не Шмидт. Я не могла бы называться «фрау Шмидт». Даже выйдя замуж за любимого мужчину, я не могла бы стать немкой. Поэтому я заплатила большие деньги, чтобы так было написано в моем паспорте. Это была неудачная инвестиция. Шмидт, мой бывший муж, в один прекрасный день пришел к выводу, что я для него «слишком толстая и слишком старая», а его сослуживцы приводят на вечеринки «куда более красивых молодых девиц». Он так и сказал. По пьяни, конечно. Я не хотела выглядеть толстой старой коровой на корпоративах «Дойче банка», поэтому подала на развод. Я, может, и толстая, но ведь не старая. А тогда мне было всего двадцать восемь. Дочь Шмидта от первого брака старше меня на два года. Да и не толстая я вовсе! Для Марселя я была худой. И для Дарьи тоже…

Произнося имя Дарьи, я обычно плачу. Я бы и сейчас заплакала, но ведь я в психушке, и мне уже три недели дают психотропные средства. Либо они на самом деле действуют, либо у меня закончились слезы.

Марсель…

Он появился в моей жизни в тот день, когда я развелась со Шмидтом. Выйдя из здания суда, я пошла в соседнее бистро. Развод — всегда поражение. Даже если это развод с таким ничтожеством. Я пила водку, вспоминала напрасно прожитые с мужем годы и, видимо, была похожа на женщину, которая нуждается в поддержке. Марсель подсел к моему столику, протянул бумажные носовые платки и, как он уверял, без памяти в меня влюбился. Настоящего Марселя я открыла для себя двумя годами позже. А прежде пережила депрессию, два запоя, четыре увольнения с работы по статье, зависимость от валиума, пять переездов, восемнадцать различных диет и два аборта, а еще переспала с четырнадцатью мужчинами и одной лесбиянкой, Дарьей из Москвы. Из отчаявшейся я превратилась в отчаянную.

Если исключить Дарью, то инженер Эдвард Мёрфи, сформулировавший свой известный закон подлости, был абсолютно прав: если есть вероятность того, что какая-нибудь неприятность может случиться, она обязательно произойдет. [10] Однако Мёрфи не мог предвидеть всего. Самое плохое произошло со мной в день моего тридцатилетия в Панкове. По собственной вине, пребывая в состоянии подогретого тремя выпитыми бутылками вина отчаяния и двадцатью четырьмя месяцами поисков своего места в жизни, я представила себе, что спустя какое-то время все же смогу полюбить Марселя. Тем более что начиная с той встречи в бистро он постоянно присутствовал в моей жизни. И что если так случится, это гораздо лучший выход из ситуации, чем одиночество и очередная катастрофа, к которой я неминуемо иду. Я позвонила ему, и тем же вечером он оказался в моем доме. Уже во время нашей первой ночи любви и после нее он стал расспрашивать меня о мужчинах, бывших в моей жизни. Это повторялось каждую ночь. Какое-то время я уверяла себя, что это из-за любви и всегда сопутствующей ей ревности, из-за мужского тщеславия, что это пройдет, когда мне удастся убедить Марселя, что я принадлежу только ему…

Марсель итальянец. Его отец эмигрант из Ирана, а мать сицилийка. Долгое время я объясняла себе его расспросы итальянским менталитетом, исламскими традициями и особенностями характера.

Но постепенно расспросы превратились в допросы. Дошло до того, что Марсель мог несколько раз за ночь заниматься со мной любовью, а потом придушивал ремнем, заставляя снова и снова рассказывать о других мужчинах: как я дышала, что говорила, как раздвигала ноги, пробовала ли на вкус их сперму, было ли мне хорошо… Задыхаясь, я говорила ему правду, а когда рассказывать стало нечего, начала сочинять. По утрам Марсель был нормальным человеком, но к вечеру я снова становилась для него «величайшей чешско-немецкой шлюхой». А когда забеременела, его болезненная ревность превратилась в шизофрению. Я стала для него одновременно и возвышенной святой любовью и грязной проституткой, носящей его семя. Я понимала, что должна бежать, но все время откладывала свой побег. Когда у меня отошли воды, пока за мной ехала карета «скорой помощи», он изнасиловал меня прямо на полу в прихожей, чтобы доказать, что я принадлежу только ему. Дарья, которая единственная из всех знала о выходках Марселя, через два дня после родов забрала из моей квартиры все, что поместилось в ее маленькую машину, и отвезла нас с ребенком к моей матери в Братиславу. В больнице я оставила Марселю письмо, в котором написала, что улетаю в Лондон, и умоляла его обратиться за помощью к психотерапевту.

Через несколько дней он отыскал Дарью. Сначала упрашивал ее сказать, где я, потом пытался подкупить, потом начал угрожать. Она несмотря ни на что не выдала меня, и он впал в ярость. Привязал ее к стулу и полночи избивал. Она вынесла все и молчала — даже тогда, когда он вливал ей в горло водку и прижигал сигаретами лоб. А в конце концов… он повесился у нее на глазах. Она так и просидела, связанная, глядя на висельника, пока ее не обнаружили соседи. И теперь я скажу вам главное! Только Дарья меня любила. Только она. Марсель и представления не имел о том, что такое любовь…

Самый трудный момент — когда Магда должна подойти к жене своего бывшего мужа и поделиться с ней облаткой. [11] Она набирает побольше воздуха, стараясь не обращать внимания на колотящееся сердце, крепко сжимает сухие губы и чувствует, как жаркий румянец заливает щеки. Подает негнущуюся руку, другой отламывает кусочек от ее облатки, поспешно кладет в рот и наклоняет голову, не в силах вымолвить ни слова. Если бы не семья сестры, заплаканная мать и общее предрождественское волнение, выплюнула бы этот кусочек. Но знает, что смотрят. Все. И дочь тоже. Молча глотает размягченную слюной безвкусную кашицу, обещает себе, что это в последний раз, и поспешно выходит в прихожую. В ванной умывает холодной водой покрасневшие от слез глаза, поправляет макияж, возвращается в комнату и садится возле дочери. Так продолжается уже восемь сочельников. Все к этому привыкли. Кроме нее. Для нее преломить облатку вовсе не знак любви и единения, не символ примирения и прощения, не символ дружбы и любви. Для нее все эти двенадцать лет облатка — символ боли от первые четыре года незаживавшей раны, а потом — от ее рубцов.