Жизнь прекрасна, братец мой - читать онлайн книгу. Автор: Назым Хикмет cтр.№ 26

— Когда я был молод, — сказал он, — парижские социалисты так торговали своими газетами.

В тот день на Галатском мосту я продал сорок пять газет. Керим продал в Касым-паша двести двадцать пять.

Мы медленно шествуем к Красной площади. Перед нами, позади нас люди, флаги, транспаранты, портреты, песни. Наша группа поет «Первомайский марш»: «На Первое мая, на Первое мая, мы перво-наперво всем пожелаем…» Аннушка тоже идет с нами. Мы научили ее турецким словам, и она поет марш с нами, по-турецки. Я держу Аннушку за руку. Керим спрашивает: «Боишься, что она сбежит?» — «Не знаю, мне все время почему-то страшно, что вдруг я ее потеряю, что она обратится в дым, станет птицей и улетит». — «Ты это всерьез говоришь? Или притворяешься?» — «Всерьез». — «Я думал, такие мысли приходят людям в голову только в романах».

Мы приостановились, а затем встали окончательно. Позади нас — кавказцы. Они мгновенно встали в круг, вытолкнули в середину парня и начали танцевать танец Шейха Шамиля». [37] Парень — дагестанец.

Так что в центре танцует самый красивый парень университета. Аннушка выпустила мою руку, пошла смотреть на танец. Я следом за ней. Парень сначала делает такие движения, будто совершает намаз. Известно, что, прежде чем наброситься на русское царское войско, Шейх Шамиль совершал намаз. Этот намаз сопровождает довольно медленная мелодия, а потом она внезапно меняется, становится бешеной. Шейх Шамиль, выхватив кинжал, бросается в бой, кружась на носках в танце.

Белокурый парень — словно молния. Но мне этот танец противен. Я уважаю и даже люблю Шейха Шамиля, но все кавказцы, будь то азербайджанцы, армяне, грузины, дагестанцы, другие народы, названий которых я не знаю, вечно становятся в круг и танцуют этот танец по любому поводу, с намазом или без — не знаю, какие еще варианты этого танца существуют.

К танцующему парню присоединились три юноши и две девушки. Вокруг все хлопают, поддерживая ритм. Я спросил Аннушку: «Тебе очень нравится?» — «Да, не могу наглядеться». — «На дагестанца?» — «Как тебе не стыдно… Но представь себе, и на него тоже. Ну и что?»

Мы тронулись дальше. В боковых переулках стоят группы демонстрантов, ожидающих в очереди, чтобы присоединиться к основному шествию. Керим прокричал: «Наши пекари!» В боковом переулке стоят наши черноморские парни в своих зыпках, [38] башлыках, с красными флагами — на некоторых есть звездочка и полумесяц, другие — без звездочки с полумесяцем. Первомайские лозунги на турецком языке. В Москве — бесчисленное множество артелей лазских пекарей, недавно создан их кооператив. А китайцы занимаются стиркой и глажкой белья. Но и наши, и китайцы сохраняют свое подданство, хотя участвуют в советских выборах и даже могут выбираться в советские органы, вступать в профсоюзы. Как это замечательно, черт побери, как это замечательно, Аннушка! Оказаться в незнакомом месте, где ты не знаешь ни языка, ни правил, ни обычаев, и не чувствовать себя чужим… Наверное, быть чужаком — очень тоскливо, но я не знаю, со мной такого не происходило; правда, в дедовом ялы был один садовник, албанец, который уже неизвестно сколько лет жил в Стамбуле, он то и дело говорил: «Стамбул — красивый город, награди Аллах его хозяев, но я боюсь, что мы помрем здесь, на чужбине».

Внезапно раздался шум. Колонна впереди нас смешалась. Там — японские студенты. У японцев какое-то светопреставление — шум, крики на японском языке! Не успели мы понять, что происходит, японцы восстановили порядок. Мы увидели, как трое милиционеров кого-то уносят. Оказалось, японские студенты опознали одного человека из своей политической полиции. Этот тип из-за угла фотографировал ребят. Большинство этих ребят приехало в Москву тайно. Они мгновенно навалились на подлеца. Мгновенно разнесли на куски его фотоаппарат и, возможно, его самого. А может быть, разбив ему голову и дав в глаз, оставили его в покое. Мы спросили у Петросяна, а он ответил: «Так, просто потрепали немножко», — но глаза его как-то странно смеялись. Мы остановились из-за произошедшего. А затем снова медленно начали выходить на Красную площадь. Женщины, мужчины, московские рабочие, служащие продвигаются мимо нас с обеих сторон под флагами, лозунгами, с детьми на плечах. Это те, кто в 1917 году под стенами Кремля и на Красной Пресне сделал белую Москву царей и купцов Красной Москвой. Я держу Аннушку за руку.

Ахмед грустно улыбнулся. Он вспоминает, как при каждом удобном случае он крепко сжимал Аннушкину руку.

Он заметил, что давно пропустил время обеда. Уже почти два часа. Сегодня он будет есть горячее. Уже сколько времени он тоскует по горячей еде. Тушеная фасоль, густо приправленная красным перцем.

Измаил опять пришел поздно. Положил газеты на одежду Ахмеда, брошенную на табуретке. Прислушался к гулу водокачки.

— Поршень, кажется, наладили.

Он начал раздеваться. Ахмед что-то бормочет во сне.

Первый раз Измаила поймали спустя три года после этой ночи. В 1928 году. Суд был в Измире, а отправили его в диярбакырскую тюрьму. Он просидел два года, вышел. В 1931 году его снова поймали. После суда отправили в тюрьму в Бурсу. Там Измаил познакомился с Нериман. В зале свиданий. Он стоял по одну сторону проволочного заграждения, она — по другую. Нериман приехала из Стамбула повидаться со своим старшим братом, бухгалтером банка Османом, севшим за растрату. Измаил разговаривает со своей матерью, которая стоит рядом с этой юной девушкой. Точнее говоря, кричит, чтобы можно было услышать его слова. По обеим сторонам заграждения толпятся люди и все кричат что есть мочи… Осман-бей указал рукой на Нериман и сказал Измаилу:

— Познакомься с моей сестрой.

Нериман улыбнулась своими черными глазами, еще не до конца утратившими детскость. Измаил помахал ей рукой. Мать Измаила прокричала:

— Мы с доченькой-ханым приехали из Стамбула на одном пароходе, доченька-ханым так уж помогала мне в автобусе, так помогала, благослови ее Аллах!

Нериман улыбнулась. Измаил крикнул:

— Спасибо вам, Нериман-ханым!

— Мы с доченькой-ханым остановились в одной гостинице. В одном номере.

Измаил улыбнулся Нериман. Осман-бей прокричал:

— Я возьму разрешение у начальника тюрьмы, в следующий раз встретимся в комнате главного надзирателя!

До конца свидания Нериман с Измаилом то и дело поглядывают друг на друга сквозь решетку краем глаза.

Измаил сидит в одной камере с Осман-беем. Вместе они съели все угощения, принесенные Нериман и матерью Измаила, — фисташковый лукум (не откуда-нибудь, а от самого «Хаджи Бекира»! — его принесла Нериман), колбаски (не откуда-нибудь, а от самого «Апик-оглу» — их тоже принесла Нериман), баклажанную долму на оливковом масле (ее принесла мать Измаила). В тот вечер Осман-бей, уплетая баклажанную долму, внезапно заговорил об Ахмеде: