Воскрешение Лазаря - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Шаров cтр.№ 28

Лишь услышав про младенца и Феогноста, родственница впервые заподозрила, что молится Катя. Раньше, едва они узнали, что отца Феогноста, возможно, уже нет на этом свете, Катя впала в какое-то странное состояние: то и дело вскакивала, куда-то порывалась уйти, начав же молиться, разом успокоилась, стала прежней, всем радующейся и всем готовой помочь Катей. И вправду Феогност был дома, снова молился Богу и, значит, жить было можно.

Так продолжалось почти два месяца, а потом им сообщили, что отец Феогност жив, что приговор был неожиданно мягок: ему дали три года, и отбывать он их будет в Вологодской тюремной психиатрической больнице. В тот же день Катины молитвы прекратились. Позже родственница говорила Кате, что пока шли эти два месяца, она не раз уже рот открывала, хотела спросить про молитвы, в первую очередь, конечно, про голос, но тут же пугалась, в ней был теперь Катин страх, что если они прервутся, тогда – все, конец. Да и из комнаты Катя выходила явно не в себе, будто только проснулась и что к чему еще не понимает.

Катя говорила тетке, что в том, что они четверо – Федя, Коля, Ната и она – в Москве по-прежнему держались друг за друга, удивительного немного. У них было очень счастливое детство, взрослая же жизнь вызывала ужас. Незадолго перед войной развелись и родители Феди с Колей, и Натины. Причем оба развода были тяжелыми. Натина мать пыталась покончить с собой, ее спасли, но до конца своих дней она осталась инвалидом. Умерла она в 1919 году, едва перевалив через сорок лет. В общем, если для Феди давно было ясно, что, что бы ни случилось, он свяжет свою жизнь с церковью, то остальные – и Катя, и Ната, и Коля – считали, что главное – быть вместе. Конечно, можно, как большинство, обвенчаться в церкви, вступить в брак, а можно, приняв постриг, вместе церкви служить. Это ведь тот же брак, но без грязи, без измен, все четверо чистые, непорочные, они венчаются с Христом, посвящают ему свою жизнь. Что второй путь лучше, после разводов родителей сомнений у них было мало.

Между тем Федя, а следом за ним Коля поступили на историко-филологический факультет Московского университета. Федя был уверен, что без хорошего светского образования церкви пользы от него будет немного. В монастыре послушником он пока жил только летом, обычно в Оптиной пустыни, которую очень любил, но иногда и в Троице-Сергиевой лавре. Катя и Ната тоже по Фединому совету, прежде чем принимать постриг, решили окончить фельдшерские курсы, а дальше, если получится, медицинский институт где-нибудь в Европе. Федя давно носился с идеей организовать при крупных монастырях настоящие хорошо оборудованные больницы для неимущих. Ясно было, что для новых больниц понадобятся монахини, хорошо разбирающиеся в медицине.

У Федора уже тогда был готов план преобразования церковной жизни. Главным он считал три вещи: первая, конечно, – перевод богослужения на современный русский язык, так, чтобы прихожане понимали, что поется на литургии; второе – он хотел превратить проповедь из довеска, какой ее считают большинство священников, в полноценную часть службы, соответственно, давать семинарский аттестат только тем, кто умеет и любит толковать, объяснять прихожанам Священное Писание, причем Ветхий Завет – не менее хорошо, чем Новый. Об этом они в своем кругу говорили давно и много. Третий же пункт – открытость, полный поворот церковной жизни к мирянам. Здесь и их участие в приглашении священников, в избрании епископата, самого патриарха, еще важнее широчайшая благотворительная деятельность церкви, которая должна взять на себя все, что касается бедных и больных, в общем, помогать каждому, кто сам в нашем мире выжить не в состоянии.

Федя уже тогда был бы рад остаться в монастыре; если бы не они трое да университет, он, похоже, не знал бы, зачем вообще возвращается в Москву. В монашестве ему ничего не было трудно, его не тяготили ни дисциплина, ни смирение и послушание; он с детства во всех отношениях был сильным, даже властным человеком, но скитский уклад давался ему легко. Они видели, что в монастыре ему лучше, и хотя встрече с ними Федя радовался как ребенок, через неделю жизни в городе он начинал уставать. Из монастыря он приезжал веселый, с кучей впечатлений, там ему все нравилось, все было правильно и имело смысл, вдобавок было немало забавного: например, он рассказывал, что и в Оптине, и в Лавре к нему подходили монахи и говорили, что церковь довольна, что он прямой потомок Зевса (откуда-то его родословная была им известна, один послушник даже назвал его сыном Зевса), отказался от родной крови и теперь готов служить Спасителю. Федя предсказывал, что если Коля пострижется, то же ждет и его. В общем, они не удивились, когда в четырнадцатом году в первых числах мая, то есть ровно за три месяца до начала войны, он объявил, что уходит из университета и возвращается в Оптину, где надеется через год принять постриг. После этого он, если получит разрешение от наставника, будет поступать в Духовную академию.

Коля тогда спросил Федю, у кого он будет проходить послушание, и он сказал, что, по-видимому, у старца Питирима, человека в Оптиной очень чтимого, и добавил, что Питирим пока колеблется, считает, что Феде рано уходить из «мира». Сам старец в молодости служил в гусарском полку и говорит, что человек должен знать, от чего отказывается, от каких соблазнов и искушений, иначе многим и многим из мирян помочь он не сумеет. Не ведая, как устроена мирская жизнь, он просто их не поймет. Федя понимал, что он прав, и все равно, тяготясь жизнью вне монастыря, спешил принять постриг. Однако решение Коли сначала окончить университет поддержал. И тут была объявлена мобилизация.

У Коли была студенческая бронь, но половина его сокурсников решила идти на фронт добровольцами, и продолжать учиться, когда товарищи отдают за тебя жизнь, он посчитал нечестным, даже подлым. Убивать он никого не хотел, убить другого человека казалось ему более страшным, чем быть убитым самому. В одном из военных трудов он вычитал, что так же рассуждает чуть не две трети солдат, посему стреляют они либо в воздух, либо совсем не целясь. В той же книге говорилось, что после войны народная нравственность потому не рушится окончательно, что лишь единицы из воевавших точно знают, точно видели, что они кого-то убили, большинство же обманывают себя, веря, что на их руках нет ничьей крови. В общем, Коля попал в тиски: идти на фронт и убивать он не хотел, и не пойти тоже не мог. Феде он тогда говорил, что жалеет, что не ушел в монастырь раньше, еще вместе с ним.

У Коли было плохое зрение – близорукость, почти минус десять, тем не менее он не сомневался, что окажется годен. Физически Коля был очень крепок. Прошлой зимой на первенстве городского конькобежного союза он занял призовое третье место, летом же с не меньшей страстью гонял на велосипеде. Даже в их имение под Тамбовом – ни много ни мало почти пятьсот верст – он, пугая крестьян, ездил на своем «Шеппарде». И все же зрение помогло. Призван он был, но так как попасть ни в одного немца явно не был способен, его определили в санитарную команду при полевом госпитале и с ней отправили на фронт. В этой команде он, наступая, отступая и снова наступая, провел все три года, спас, вытащил с поля боя несколько десятков человек, сам дважды был ранен, второй раз тяжело, в ногу и в грудь навылет. Только в начале восемнадцатого года, когда армию распустили, он наконец вернулся в Москву. Пришел другим человеком.