Кроме баранины Андрюха держал три киоска на Финляндском вокзале. Он купил их вскоре после возвращения из армии, в девяносто втором, купил за копейки, набил киоски всем, чем только возможно, — от кожаных курток до жвачки и презервативов. Тогда киосочная торговля была очень выгодна: рынки еще не появились, магазины стояли пустыми, — и киоски сделались основным местом, где без проблем можно было купить, например, палку копченой колбасы, или плеер, или банку болгарских огурчиков… Я помню те киоски (пожил после армии, в конце девяносто первого, в Питере), помню, как они один за другим появлялись на людных местах, и в окнах впритык друг к другу красовались эти колбасы, кассеты, консервы, утюги, пакеты с китайской лапшой, все вперемешку… Чуть позже и государственные магазины переняли этот метод, и, нарушая все законы товарного соседства, в молочном отделе продавались джинсы, кипятильники, сервелат, расфасовывалась гречка…
Этот период у магазинов быстро прошел, но киоски, этакие универсальные коробочки, где можно прикупить все на свете, остались, тем более на вокзалах. Навар они теперь приносили небольшой, но Андрюха не бросал их, не перепродавал, а частенько повторял: «В России киоски — самое надежное дело, пускай малоприбыльное, зато непотопляемое».
Одна лишь проблема в последнее время серьезно волновала Андрюху: как бы, став следователем (а на него он учился, и уже весной ему предстояло защищать диплом), не потерять свой бизнес? Раза два-три он предлагал перевести документацию на мое имя, сделать меня формальным владельцем киосков и директором фирмы по перепродаже баранины; я, конечно, мягко, но однозначно отказывался, меня устраивало мое нынешнее положение — при Володьке.
Такого Володьку я давно не видел — наверное, со школьных времен, когда ему незаслуженно записывали в дневник замечание или выводили за четверть неуд по поведению… А сейчас каждого человека, перебегающего дорогу перед носом его «мерседеса», каждого не спешащего сорваться с места тотчас после появления зеленого огонька светофора водителя он покрывал оглушительным матом, жал на гудок, прямо трясся от злости… Андрюха скромно сидел рядом с ним на переднем сиденье, а я устроился сзади, помалкивал, хотя узнать причину Володькиного бешенства, естественно, очень хотелось…
После довольно долгих и бессвязных чертыханий он повернулся к Андрюхе и прокричал вопрос-восклицание:
— Ну вот объясни, куда можно просрать сорок тысяч?!
Тот лишь пожал плечами.
Спокойствие друга подействовало и на Володьку. Он бросил материть пешеходов и водил; голос его стал почти ровным. И наконец я смог узнать, в чем дело.
— Ведь сколько раз говорил дураку: брось ты свой «Экзот», блин, беспонтовый. Только ведь убытки с ним. Сколько он там за аренду платит?.. Да наверняка не меньше, чем наторговывает за месяц. Придурок, экзотыш гребаный!..
— Да ладно, — отмахнулся Андрюха, — это ж его проблемы. Мы ж ему сказали…
— Но жалко ведь дурака! Ты знаешь, у кого он деньги взял?
— Ну, он называл. Как ехо?.. Филин, Филя…
— Феля! — оборвал вялые вспоминания Володька. — А я, кстати, знаю, кто это такой, — Феликс. Он за сотню баксов глотку любому перегрызет. А здесь — сорок тысяч! За эти бабки четырех заказать можно…
Честно говоря, я мало что понимал, сидя на своем заднем сиденье. Одно более-менее ясно: Макс занял у какого-то Фели-Феликса деньги и вот подходит срок отдавать. И, наверное, просит теперь Макс взаймы у Володьки и Андрюхи…
— Чего ты-то переживаешь? — флегматично недоумевал Андрюха. — Пускай выпутывается сам.
— Он выпутается, — мрачно хмыкнул Володька.
Под настроение, скорее всего, он гнал машину как только возможно быстро, и буквально за пять минут мы проскочили по Московскому проспекту от «Техноложки» до «Электросилы»… Володька наверняка гнал бы и дальше по прямой, но Андрюха всполошился:
— Э, Вэл, тормози! Мне тут надо…
— Чего? — Тот непонимающе постепенно сбавлял скорость.
— Ну, мне на рынок же… Спаси бох, что подвез.
— А-а, я и забыл…
Да, не слабо Володьку вывел из себя разговор с Максом. Видно было, как злость борется в нем с жалостью и досадой. И чтоб не дать жалости пересилить, он твердо заявил Андрюхе, когда «мерседес» причалил к бордюру:
— Я денег ему не дам. Ты как хочешь, а я — ни копья. Он мне и так почти тридцать тысяч должен, за товар уже год не расплачивался, а мне сейчас деньги самому… на каждой мелочи экономлю. Сейчас вот в Парголово на точку еду, деньги вышибать… — И перешел на ворчание: — Тоже ни фига платить не хотят. Товар им подавай, а как коснется денежек…
— Да я тоже, — перебил Андрюха, — не собираюсь. Мне он кхто? — ни отец, ни брат… Сам холову должен иметь, если дело завел. Я ж ему там сразу сказал: «Ничем помочь не моху». — И с улыбкой, шутливо добавил: — Ты, Вэл, особо не нервничай, а то до Пархолова своехо не доедешь. Оно, хстати, в друхой стороне.
Володька беззлобно ругнулся:
— Пошел ты…
А когда мы, высадив Андрюху, тронулись, в новом приступе злобы прорычал:
— Ну я им там устрою сейчас! Три месяца динамят, уроды!.. Что я им, сивка-бурка, что ли, скакать…
Он круто развернул свой безотказный «мерседес» и помчался по Московскому проспекту на север.
5
Бывает, один раз проявишь участие, а потом из-за этого приходится испытывать неудобства; поможешь человеку — и не знаешь, как отвязаться от его затянувшейся благодарности.
Вот однажды, возвращаясь домой поздно вечером, я увидел на площадке третьего этажа вдрызг пьяного мужичка. Навалившись на дверь, он совал ключ в район щелки замка и, конечно, не попадал.
Я уже прошел было мимо, но мужичок очень жалобно попросил: «Послушайте, пожалуйста, помогите, а. Не могу что-то я совсем…» И я помог, открыл ему дверь, даже проводил-дотащил до дивана. Он свалился и захрапел. Я вышел, захлопнул дверь, спокойно добрался до своего дивана и тоже лег спать.
А через два дня снова встретил его. Мужичок был трезв, он заулыбался и стал благодарить: «Спасибо, что так тогда… Иначе в парадном ночевать бы пришлось, почки б опять застудил. Спасибо!» — «Да ладно!» Я уже почти и забыл об этом случае. Тут мужичок достал из кармана плаща бутылку «Пшеничной»: «Может, пропустим? Познакомимся. Мало теперь хороших людей».
Он не слишком напоминал уличных алкашей, скорее полуспившийся, слегка чокнутый интеллигент, каких в Питере через одного, из категории так называемых «соловьев». Вроде алкаш, но алкаш много знающий, размышляющий, имеющий на все свою точку зрения… Тогда, в восемьдесят девятом, перед армией, я, попивая «Жигулевское» в павильонах, помнится, жадно слушал их беседы про врагов-коммунистов, про Ельцина, «Демсоюз», психушки… И вот представилась возможность непосредственно с одним из таких пообщаться, тем более — под бутылочку… Черт меня дернул согласиться…
С тех пор два-три раза в неделю, по вечерам, приходилось сидеть с ним и пить. То у меня дома, то у него. У него никого нет, мать умерла года три назад, отец еще когда-то давно ушел из семьи, а жениться так и не получилось… У меня была Маринка, но она ночевала не каждый раз, и вот мои одинокие вечера стал делить Сергей Андреевич, бывший художник-оформитель из БДТ. Может, врал, хотя если и врал, то правдоподобно, — рассказывал интересно про Басилашвили, Олега Борисова, Юрского, Товстоногова, моего любимого актера Копеляна; дома у него валяются старые эскизики, выдавленные тюбики с остатками засохшей краски. Но куда больше театра он любит рассуждать о политике и экономике, а меня от них неизменно клонит в тяжелый, неосвежающий сон.