Вечер в вишневом саду - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 18

Зря не купила «лучшего лекарства». Вечером бы пригодилось…

Вечером мы – моя американская подруга и я – были приглашены в театр. Шел Чеховский фестиваль, и в старом МХАТе давали «Вишневый сад». Тут мне придется сразу обнаружить свое невежество: никогда прежде не слышала я имени Питера Штайна, поставившего в Германии туманной последнюю пьесу Чехова. За два квартала до проезда МХАТа машину пришлось оставить: все движение на этом пятачке земли было прекращено. Тысячеголовая толпа с ревом напирала на шеренгу сцепивших крепкие руки вооруженных милиционеров, которые, скрипя зубами, еле сдерживали ее натиск. Голос в рупоре угрожал: «Пропускаем по десять человек! Без билетов никто не пройдет! Предъявляйте билеты! Впереди еще три заслона! Безбилетники, зря стараетесь!» Толпа в ответ только ревела и напирала единой, бурно дышащей грудью. Опять я ужаснулась своей отсталости. Господи! Вот ведь, оказывается, как это важно: Питер Штайн… И все до единого его знают. Побросали дела, грудных детей оставили без присмотра, берут штурмом старенький МХАТ, потому что жизни им нет без немецкого «Вишневого сада».

Как-то само собой случилось, что и нас вдавило в эту жаркую телесную гущу. Не коснувшись ногами земли, мы взмыли вверх: туда-сюда-обратно – дух захватывает! Туда-сюда-обратно! Ах, здорово!

– Девушка, что у вас из кармана торчит? Кинжал, что ли? Вы меня всего продырявили!

– Сами вы – кинжал!

– Люда! Ты где? Держишься?

– Держусь!

– Держись, Лю-у-да!

– А вчера на «Дяде Ване» еще хуже было!

– Ну да?

– Да! А ничего, прорвались!

Впереди мячиком подскочила потерявшая всякую форму голова моей американки. Рот ее был в ужасе открыт. Может, ей показалось, что мы попали на похороны Сталина, которые она запомнила по недавнему фильму Кончаловского «Ближний круг». Вдруг чья-то холодная рука цепко схватила мою руку. Оглянувшись, я увидела Свету. Незачем объяснять, какую именно Свету. Интересно только, что эту самую Свету – неблизкую свою знакомую по переводческому семинару – я видела последний раз лет восемь-девять назад. Изменилась она не слишком. Такая же черноглазая, и голос тот же.

– Билет у тебя есть? – так, словно мы вчера расстались, спросила она.

– Есть, – поддавшись этому тону и одновременно чувствуя желание проглотить таблетку от шизофрении, ответила я.

– Ну тогда я тебя не выпущу, – твердо сказала Света. – По одному пройдем.

Опять мы взмыли над землей, крепко держась за руки. Рядом легонько ойкнула какая-то нетренированная старушка.

– Что-то тебя давно не видно, – небрежно сказала Света, паря в воздухе. – Где пропадаешь-то?

– Не видно? – удивилась я, проглотив комок холодного осеннего воздуха. – Я вообще-то в Бостоне живу.

– Все за американцев повыходили! – весело засмеялась она. – Ну и как тебе с ним?

Я не успела ответить – мощная волна поднесла нас прямо к разгоряченным милиционерам. Сзади надавило сильно, что-то хрустнуло, и мы прорвались. Остальные заслоны были сущими пустяками: так, бабульки в беретиках. В раздевалке черноглазая Света выпустила мою онемевшую руку:

– Я ж тебе говорила, что пройдем! Ладно! Встретимся во втором антракте, пирожных поедим! Помнишь, как в ЦДЛ ели?

Еще бы не помнить!

Неверной походкой приблизилась моя американская приятельница, поправляя перекрутившуюся в уличном бою юбку.

– Иришэчка, – сказала она с сильным английским акцентом по-русски.

Потом по-английски упавшим голосом:

– Ты знаешь, что пьеса будет на немецком языке?

Восхищение охватило меня. Значит, все эти люди, прорвавшиеся сюда, рискуя жизнью, не только любят Чехова и неизвестного мне Питера Штайна, но и немецкий, неправдоподобной трудности язык, выучили! Ай да Москва – столица мира!

Сдерживая волнение и всеми порами впитывая звуки, запахи, шелесты московского театра, эту забытую праздничность, которая всегда предшествует началу спектакля, я прошла в первый ряд, как было указано в билетах. Американка за мной. Мы сели. Прямо перед глазами была пустая сцена старого МХАТа. Время сместилось, пространство раздвинулось.

Сколько мне лет, Господи? Где я? Здесь ли мы с отцом смотрели когда-то «Синюю птицу»?

Погасили свет. Театр притих.

Вдруг прямо на нас выскочил неизвестно откуда взявшийся маленький гражданин в костюме и белой рубашке с галстуком. Лицо разбойника. Схватил за руку мою американку:

– А ну, уходите с моего места! Живо!

Просто даже не знаю, как и прокомментировать эту сцену. Ну, не принято в американских театрах хватать за руки незнакомых женщин. Нет в этой стране такой замечательной раскованности. Не доросли. Кроме того, ведь и по-русски тоже не все понимают. Бедная моя подруга чуть не потеряла сознание: что этот человек от нее хочет?

– Покажите билет! – бушевал разбойник в костюме и галстуке. – Проваливайте с моего места!

Вокруг недовольно зашуршали.

– Девушка, встаньте и уйдите! – раздались сердитые голоса. – Наглость какая: села куда захотела! Побыстрее, сейчас спектакль начнется!

Понимая, что ничего другого не остается, я вскочила со своего места, уступив его галстуку, который сразу же развалился, шумно дыша и торжествуя победу. Задевая за колени и извиняясь, я протиснулась к дверям, где в три ряда стояли безбилетники и чернели силуэты осветительных приборов. Ввинтившись между двумя симпатичными юношами и до боли вытянув шею, чтобы видеть хоть боковой срез сцены, я замерла в ожидании. Все равно мне было хорошо. Москва. МХАТ. С места согнали. Сколько мне сейчас, почему я здесь?

Занавес поднялся, и, громко стуча каблуками, вбежала русоголовая женщина, задыхаясь и крича что-то по-немецки. Я догадалась, что это была Варя.

Начался спектакль.

На сцене говорили, кружились, называли друг друга «Анья» и «Петья», плакали. Шея моя заболела от напряжения, и я повернулась в сторону зрительного зала. В неверной полутьме белели лица. Ни неловкости, ни скуки не было в этих внимательных блестящих глазах, устремленных на «Анью» и «Петью». У меня вдруг заныло сердце. Ведь это в городе, где простой батон белого хлеба стоит двадцать два рубля, а заболевшее горло и прополоскать нечем! В городе, где никто не знает, что тебя ждет завтра!

В антракте, оторвавшись от своей американки, я стояла, прижавшись спиной к колонне, чувствуя радостную свободу от того, что здесь меня никто не знает, не жужжит со всех сторон: «Здрассьсе, здрассьсе!», как на всех эмигрантских сборищах. Стояла и смотрела.

Проходили мимо постаревшие актеры и актрисы, худые, длинноволосые театралы, интеллигентные, скромно одетые женщины под ручку. Разные проходили люди. На стенах пестрели фотографии. Вот и чернобровая Книппер, которую моя бабушка презирала за то, что та «о Чехове не заботилась, а только притворялась!».