Повесть о двух головах, или Провинциальные записки - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Бару cтр.№ 24

Но вернемся к музею. Купец Макаров, его построивший, завещал после своей смерти передать здание под городской железнодорожный вокзал, если через Кологрив пройдет железная дорога. Она взяла и не прошла. И по сей день проходит мимо. Уроженец Кологрива, академик живописи Ладыженский, имя которого носит музей, завещал ему свою коллекцию картин, оружия, фарфора, музыкальных инструментов, ковров и даже африканских щитов, которые, кстати, постоянно съеживаются от холода зимой, когда температура за окнами достигает минус тридцати пяти.

Прошлой весной в Кологриве прошла с успехом Ночь музеев. Вернее, музея, поскольку в Кологриве он один. Конечно, кологривский музей не Эрмитаж, не Третьяковка, и удивить жителей города, которые знают все залы музея как облупленные [16] , довольно трудно. Тем не менее…

В музее царила полная темнота. Посетители сбились в кучку, и каждый светил перед собой принесенным из дому фонариком. Разыгрывалось представление на историческую тему «Прием в пионеры». В неверном свете ручных фонариков, посреди зала, увешанного картинами русских и итальянских художников, посреди японских статуэток из слоновой кости, посреди маленького городка, расположенного в глухом, медвежьем углу кологривской тайги, принимали в пионеры. Вразнобой, запинаясь и ошибаясь при чтении с листа, повторяли: «…вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»

…А мог бы быть вокзал. В залах, где висят картины и стоят вазы, толпился бы народ у билетных касс. В станционном буфете торговали бы холодными резиновыми беляшами и поили очень растворимым кофе со вкусом теплой воды коричневого цвета. Возле входа в вокзал, у забитой мусором урны, рылась бы в объедках тощая блохастая собака, и толстый полицейский задумчиво ковырял в носу антенной своей рации. Из репродукторов голос диктора сипел бы: «Скорый поезд Кологрив – Москва отправляется через пять минут. Просьба провожающим вытереть слезы – они горю не помогут».

* * *

Когда снег идет, то взрослые под ним тоже идут, но каждый в свою сторону, а маленькие дети бегают с ним вместе. Поэтому маленькие дети являются естественным продолжением идущего снега, а взрослые уже нет. Маленький ребенок оставляет следов на снегу раза в три или даже в четыре больше, чем взрослый или даже два взрослых. Взрослые умеют ходить только поодиночке, а маленькие дети, как и снег, способны слипаться в огромные кучи, разлипаться и снова слипаться в другие, еще большие, кучи. На маленьких детей, бегающих под снегом, можно смотреть бесконечно, а на взрослых… С дождем и детьми, кстати, такая же история.

* * *

Снег идет и замедляет время. Заберешься в самый центр снегопада, а оно там и вовсе стоит, не шелохнется белыми ветками деревьев, нахохленной белой вороной и немигающим оранжевым глазом фонаря. Обернешься назад – прошлое уже затянуло снежной пеленой. Посмотришь вперед – будущее все никак сквозь нее не проявится. Вокруг одно настоящее, расшитое белыми нитками, и больше ничего. Если прошептать или крикнуть… Никакой разницы. Если высунуть язык, то на него упадет одно или два мгновения. И тут же растают. Кончится снег, и настоящее зашевелит ветками, каркнет, взмахнет вороньим крылом, мигнет фонарем… но все это потом, потом. Теперь главное – не прятать язык.

* * *

В связи с непрекращающимся снегопадом и морозами Федеральное агентство лесного хозяйства официально продлило срок зимней спячки медведей на полтора месяца, а Федеральное агентство по делам малых народов ожидает резкого увеличения численности снежных людей. Деньгами им материнский капитал выдавать, конечно, не будут – в бюджет никто этих сумм и не закладывал, а вот шкурами неубитых медведей помогут обязательно. Еще и портянок Министерство обороны обещало дать. Им теперь они без надобности.

В Богородицк, как и во всякий маленький городок, въезжаешь сразу. Нет в нем ни предместий, ни спальных районов. Он сам как один большой, а вернее маленький, спальный район. Послевоенные сталинские двухэтажные домики с фронтонами, эркерами и облупившейся кое-где штукатуркой, кирпичные трехэтажные дома шестидесятых с крошечными балконами, на которых только и есть место для одного горшка с петуньями и для одной вечно дремлющей кошки. И когда на стене одного из домов я увидел почерневший от времени советский жестяной плакат в почерневшей деревянной рамке, на котором был нарисован бесполый советский автомобиль и было написано, что за тридцать копеек можно выиграть в денежно-вещевую лотерею и автомобиль, и мотоцикл, и телевизор, и пианино, и радиоприемник, и холодильник, и кинокамеру, и пылесос, и пуховый платок, и фотоаппарат… тут мне стало понятно – куда уходит детство. Вот в такие городки, как Богородицк, и уходит. Кстати, о плакате. В одном списке выигрышей – вся шкала ценностей советского человека. Вся его, с позволения сказать, жизненная программа. От пухового платка и фотоаппарата через холодильник, пианино и радиоприемник к собственному автомобилю. Кропотливо, шаг за шагом, идешь от фотоаппарата к «Волге». Работаешь, копишь, лишний раз с друзьями пиво не попьешь, и, глядишь, у жены уже пуховой оренбургский платок и ревущий, как сороковые широты, пылесос «Тайфун» вместо дедовского веника. И снова пашешь, перевыполняешь норму, выходишь на субботники, поднимаешь по команде из президиума на собраниях руку, а тебе из окошка кассы – прогрессивку, квартальные премии, тринадцатую зарплату, и вот уже твоя дочь, точно радистка Кэт, выстукивает одним пальцем на клавишах пианино «Лира» «Собачий вальс», а ты сам крутишь ручку прибалтийского радиоприемника в поисках какой-нибудь западной музычки или, не при дочери будь сказано, «Голоса Америки». Еще чуть-чуть, еще каких-нибудь пять лет в месткомовской очереди на машину и… а можно и выиграть ее за тридцать копеек. Если повезет, конечно. И читать книжек не надо было – вышел из дому или выглянул в окно и пожалуйста – все на стене подсчитано, взвешено и разделено. Мы твердо знали, что за чем следует. У нас была программа. Была конечная цель. Всё. Нет теперь никакой программы. Не говоря о конечной цели. Кто, спрашивается, этот молокосос за рулем «ягуара», вихрем пронесшийся мимо твоей «Лады»? Кто все эти люди, воротящие нос от оренбургских пуховых платков и без очереди покупающие норковые шубы, немецкие холодильники, японские фотоаппараты и…

«Кто не пьет – тот едет в Москву на заработки», – сказала мне молодая и симпатичная экскурсовод Оля в богородицком дворце-музее графов Бобринских. И по ее тону я понял, что в городе нет не только работы, но и замуж выйти тоже толком не за кого. Было в Богородицке два знаменитых завода. Один выращивал самые чистые на свете кристаллы вольфрамата свинца для научных установок вроде адронного коллайдера в Швейцарии, а другой делал резисторы. Тот, что с кристаллами, мертв так, что мертвее не бывает, а резисторный купили москвичи, и он… тоже приказал долго жить. Не раз и не два я слышал в провинции это самое «Купили москвичи». Отъедешь от столицы хоть на сотню, хоть на полсотни километров – и уже «Купили москвичи». Для жителя Тульской губернии или Костромской, или Тамбовской, или даже Московской этот оборот означает что-то вроде «Пожрала саранча» или «Побил град». И произносит эти слова провинциал со вздохом и печальным разведением рук. Чаще этого обиженного «Купили москвичи» можно услышать только «Кто не пьет – тот едет в Москву на заработки».