Неприкаянный дом - читать онлайн книгу. Автор: Елена Чижова cтр.№ 45

Жаль, не сохранил салфетку на память, чтобы показать будущим внукам…

Молочный толмач переводит: «Да. Мы офо-ормим».

Я киваю Фридриху. Мне пора. Надо успеть на кожевенную фабрику, договориться с их директором. Предварительно Фридрих с ним созванивался. Теперь моя очередь – утрясать детали.

«В сейфе. С документами. Не забудьте». – «Я уже».

Пухлый конверт лежит у меня в портфеле.

«Если что, мало ли…» – «В смысле, под белы руки?..» – «Ну, – он поводит плечом, – вряд ли… Мужик неглупый. Но…» – «Ладно, – я щелкаю металлическими замками. – Если что, позвоню». – «Да, вот еще, – он оборачивается к окну, – возьмите мою машину. Скажете Пете, пусть въедет на территорию».

Финский переводчик прислушивается. Его наниматель просил держать ухо востро. Слава богу, он понимает разговорный русский – в советское время стажировался в Москве, жил в университетском общежитии. Русские – неплохие ребята. Только очень бедные. Тогда он и выучил слово обрезки . У них это принято: закусывать вареной колбасой.

Переводчик листает блокнот. Находит лист со специальными пометками. Сюда он заносит приватные разговоры. Вечером, когда наниматель спросит, он объяснит: босс просил женщину-референта не забыть документы и разрешил поехать на его «вольво». Видимо, ее собственная машина в ремонте.

Отдельно, на другом листочке, он помечает: «Белы руки». Это – не для работы. Такие выражения он собирает для себя. Иностранный язык необходимо совершенствовать. Нельзя упускать случая. Белы – значит белые. Вероятно, речь идет о чистых руках. В русском языке слово «белый» имеет множество значений. В университете они изучали специально: белый день, белый свет, бел как лунь. Столь же многозначно и прилагательное «красный»: кроме основного значения, может быть еще и красивый, и праздничный. Например, новая красная мебель. Красное словцо. Красный угол. Красный день календаря…

* * *

По Дворцовому, мимо Кунсткамеры, вдоль Университетской набережной – мы сворачиваем на Большой проспект. «Вольво», белая акула, движется мощно и бесшумно. Дворники шарят по лобовому стеклу. Небо накрыло город липкой сетью – вечная ленинградская морось, серая жирная пыль. Мы уходим в поперечную линию, плутаем по узким улочкам. Опустив боковое стекло, водитель принюхивается: «Похоже – тут… Вонь, как на помойке. Где бы приткнуться?» – «Там, – я машу рукой, – въезжайте на территорию».

Акула утыкается лбом в ворота, подает короткий сигнал. Створы вздрагивают, разъезжаются в обе стороны. Перед нами глубокая лужа, впору переезжать на лодке.

Поводя сырыми плавниками, «вольво» вплывает в затвор. Я выбираюсь наружу, оглядываюсь, стараясь не вдыхать. Из каморки выходит охранник – старикашка в кургузом ватнике. Старый русский.

«К вашему директору».

Вахтер оглядывает акульи бока, заляпанные дорожной грязью. «Туда». Тычет в крашеную дверь.

На стене обшарпанная вывеска: «Заводоуправление». Запах гнили стелется по земле. Здесь им пропитано все: приземистые корпуса, пустые клумбы, обложенные битым кирпичом.

В приемной скучает девочка-секретарша. Перебирая козьими копытцами, она устремляется в директорский кабинет.

Его стол завален бумагами. Директор кожевенной фабрики. В прежние времена – внушительная фигура. Поставщики, плановая отгрузка, фонды, которые надо выбивать . За долгие годы он привык договариваться: конечно, не за так . По утрам водитель подавал к подъезду черную «Волгу». Соседские бабки почтительно смолкали, когда он, на ходу запахиваясь венгерской дубленкой, выходил из своей парадной. Мог позволить себе хоть финскую, хоть итальянскую, но показуха – не в его правилах. Незачем дразнить гусей . На этот счет в обкоме действовали негласные установки: из капстраны могут быть только туфли и костюм. Остальное, включая рубашки и галстуки, – исключительно из лагеря народной демократии. Польская мебель, чешские светильники. Ленинград – глухая провинция. Московские могли позволить себе куда больше, но там, под крылом у власти, другие игры. На его памяти москвичи решались баловаться валютой. Валюта – расстрельная статья. Теперь можно. Но все равно страшновато. Не мальчик – в одночасье вписаться в новые времена.

Перестройка, гласность… Сегодня объявили, завтра отменят, да еще приметят особо рьяных, возьмут на карандаш. Грифельное острие – штык революционной винтовки.

«Что ж это ты, Василий Палыч? Решил податься в капиталисты? Значит, наш советский строй вам – поперек глотки?» Ну, и что ответишь? Да, мол, поперек. Во где! Колом в горле.

Всю жизнь ему снится один и тот же сон. Партбилет на стол! Просыпаясь, он бредет в ванную. Бросает в лицо холодные пригоршни. Переводит дух… На его памяти было многое. Вся эта дурь при лысом кукурузнике. Косыгинская реформа: тоже было дело. Не успели объявить – свернули. А кой-кому и помяли бока…

«Прошу», – директор делает знак рукой.

Я выкладываю бумаги, коротко излагаю суть. Требуются сырые шкуры. Обрабатывать будем в Финляндии. С его стороны – отгрузка. Таможня – проблема моя. Директор кивает неуверенно.

«Оплата по безналу, но, – я достаю пухлый конверт, – предусмотрена премия за срочность. Если финских партнеров устроит качество, мы готовы стать постоянными клиентами. Учитывая все привходящие обстоятельства». Ему понятен мой эвфемизм. Вот же он – маячит перед глазами. Стоит протянуть руку…

«Объем солидный…»

Директор не боится продешевить. Слава богу, имеет понятие о рыночных ценах. Предложения поступали и раньше. Те, кто являлся в его приемную, успели сделать деньги. В Ленинграде, как правило, поднимались на спирте. Или на компьютерах. И то и другое – быстрый доход. Но этот рынок уже захвачен: кто не успел, тот опоздал.

По ночам он ломает голову, рассуждает по-ленински: промедление – смерти подобно. Еще чуть-чуть, и все пойдет прахом. На его место найдутся помоложе – с молодыми ему не совладать. Силы не те. По мелочи-то он давно приспособился: и аренда, и кое-что по бартеру, но этого уже мало. Черной «Волгой» никого не удивишь. Даже старух на лавочке…

Директор подходит к окну. Словно невзначай выглядывает во двор. Вон она, впритирку к его позорной советской тачке. Если уж баба не боится ни бога, ни черта…

«Почему ваш шеф не приехал сам ?» – он бросает хрипло, не оборачиваясь.

«Эти вопросы, – я щелкаю металлическими замками, отвечаю ясным голосом, – решаю я».

Те, кто являлись в приемную, сверлили волчьими глазами. Прежние связи расстроились. Поди пойми, что у них на уме. А тут – интеллигентная женщина. Милая, улыбчивая… С такой и договариваться приятно.

Директор протягивает руку. Бросает конверт в ящик: его Рубикон перейден.

«Будьте добры подождать в приемной. Минут десять-пятнадцать. Я должен переговорить с отделами».

Секретарша идет к окну. В руке пластмассовая леечка. На подоконнике чахлые цветы. С чего я взяла, будто она похожа на козочку? Крутит задом, как заправская рысь.

Рысь приглядывается и прислушивается: надо что-то делать, не век же сидеть на вонючем предприятии. Украдкой нюхает запястье – красивая женщина должна пахнуть дорогими духами, а не свиным сырьем. По вечерам ей кажется, будто тело пропитано гнилью. Неделю назад купила в ларьке флакончик: «Шанель № 5». Тетка-продавщица божилась: французские. Не успеешь брызнуть, выветриваются. Бабы из планового отдела объяснили: польская подделка. Им-то хорошо: самим – за сорок. Считай, старухи. Только и осталось догнивать. Какая разница – где? Можно и на вонючем производстве.