Свет в августе - читать онлайн книгу. Автор: Уильям Фолкнер cтр.№ 58

-- Этот Пиблс -- нигер-адвокат, -- сказал кассир.

-- Вон что? -- сказал шериф.

-- Ага. Что прикажете делать?

-- Да, наверно, то, что в бумаге сказано, -- ответил шериф -- Или, пожалуй, я сам это сделаю.

Он отправил две телеграммы. Ответ из Мемфиса был получен через полчаса. Другой пришел двумя часами позже; затем в течение десяти минут по городу разнесся слух, что нью-гемпширский племянник мисс Берден предлагает тысячу долларов за поимку убийцы. В девять вечера явился человек, которого увидел деревенский, когда вломился в горевший дом. Но они еще не знали, что он -тот самый Он им этого не сказал. Они знали только, что человек, который недавно поселился в городе и был известен среди них как бутлегер Браун, да и бутлегер-то не первой руки, появился на площади очень взволнованный И спрашивал шерифа. И тогда все начало мало-помалу складываться. Шериф знал, что Браун как-то связан с другим человеком, другим приезжим -- Кристмасом, о котором, хотя он прожил в Джефферсоне три года, было известно еще меньше, чем о Брауне; только теперь шериф выяснил, что Кристмас три года прожил в хибарке за домом мисс Берден. Браун желал высказаться, требовал, чтобы ему дали высказаться, -- громко и настойчиво; сразу стало ясно, что требует он, оказывается, тысячу долларов премии.

-- Хочешь стать свидетелем обвинения? -- спросил его шериф.

-- Никем я не хочу стать, -- возразил Браун грубо и хрипло, с несколько ошалелым видом. -- Я знаю, кто убил, и скажу, когда получу деньги.

-- Ты поймай того, кто убил, тогда получишь деньги, -- сказал шериф. И Брауна отвели в тюрьму, для сохранности. -- Только, думается, это-лишнее, -сказал шериф. -- Думается, пока тут пахнет этой тысячей, его отсюда не выкуришь.

Когда Брауна забрали, -- он все сипел, негодовал, размахивал руками, -шериф позвонил в соседний город, где держали пару ищеек. Собак обещали привезти ранним утренним поездом.

Когда печально забрезжило воскресное утро, над унылой платформой, где ждали тридцать или сорок человек, замелькали и дрожа остановились на несколько мгновений освещенные окна поезда. Поезд был скорый и не всегда останавливался в Джефферсоне. Он задержался ровно настолько, сколько надо было, чтобы выпустить двух собак: тысяча тонн дорогих и замысловатых изделий из металла со свирепым сверканием и грохотом ворвалась и уткнулась в почти оглушительную тишину, наполненную пустячными людскими звуками, чтобы изрыгнуть двух поджарых раболепных призраков, чьи вислоухие кроткие лица печально и приниженно смотрели на усталые, бледные лица людей, которые почти не спали с позапрошлой ночи и окружили собак в каком-то жутком и бессильном нетерпении. Казалось, скверна убийства распространилась и на все последующие действия, превратила их во что-то чудовищное, парадоксальное, противное и разуму и природе.

Когда шерифово ополчение миновало холодные головешки и золу пожарища и подошло к хибарке, солнце только что показалось. Собаки, то ли осмелев от солнечного света и тепла, то ли заразившись от людей лихорадкой погони, возле хибарки начали брехать и рваться. Нюхая шумно и в унисон, они взяли след и потащили на поводках человека. Пробежав бок о бок сотню метров, они остановились, начали яростно разрывать землю и отрыли ямку, где кто-то недавно закопал пустые консервные банки. Собак оттащили оттуда. Отвели подальше от хибарки и пустили снова. Собаки немного пометались, поскулили, а потом снова напали на след и припустили во весь дух, вывесив языки, капая слюной, таща, волоча за собой людей, которые бежали и честили их, -- опять к хибарке, и там, расставя ноги, откинув головы, закатив глаза, залились перед пустой дверью страстно и самозабвенно, как два баритона в итальянской опере. Люди отвезли собак обратно в город -- на машинах -- и накормили. Когда они шли через площадь, в церквах уже медленно и мирно звонили колокола, а по улицам чинно двигались люди под светлыми зонтиками, с Библиями и молитвенниками в руках.

В эту ночь к шерифу приехал деревенский парень с отцом. Парень рассказал о том, как в пятницу ночью ехал на машине домой и как в нескольких милях от места преступления его остановил мужчина с пистолетом.

Парень полагал, что его хотели ограбить и даже убить, и решил перехитрить этого человека -- привезти его прямо к себе на двор, а там остановить машину, выскочить и звать на помощь, но человек что-то заподозрил, велел остановить машину и вылез. Отец поинтересовался, сколько из этой тысячи долларов придется на их долю.

-- Поймаете его, тогда поговорим, -- ответил шериф.

Они разбудили собак, посадили в другую машину. Парень показал, где человек вылез, и они пустили собак, которые сразу ринулись в лес и, со свойственным им безотказным чутьем на металл в любом виде, почти сразу нашли револьвер с двумя заряженными камерами.

-- Старинный, капсюльный, такими в Гражданскую воевали, -- сказал помощник. -- Один капсюль надколот, Но заряд цел. Как по-вашему, что он с ним делал?

-- Спустите собак, -- сказал шериф. -- Может, их поводки беспокоят.

Так и сделали. Собаки очутились на свободе; через полчаса они потерялись. Не люди потеряли собак; собаки потеряли людей. Они были всего-навсего за речкой, за прибрежной грядой, и люди ясно их слышали. Они уже не лаяли, как прежде, -- уверенно, с гордостью и, пожалуй, удовольствием. Теперь они выли, протяжно и безнадежно, а люди настойчиво их звали. Но животные, наверно, не слышали их. Оба голоса были различимы, и все-таки казалось, что этот колокольный униженный вой исходит из одной глотки, словно собаки сидят бок о бок. Так их и нашли немного погодя -- в канаве, рядышком. К тому времени голоса их звучали почти по-детски. Там же отряд и остался, дожидаясь, когда рассветет и можно будет отыскать дорогу к машинам. Наступило утро понедельника.

Жара начала усиливаться в понедельник. Во вторник ночью темнота после знойного дня душна, неподвижна, томительна; едва переступив порог, Байрон чувствует, как ноздри его напрягаются и белеют от густого, затхлого запаха дома, где хозяйничает мужчина. А когда подходит Хайтауэр, запах рыхлого немытого тела и несвежего белья -- выделений малоподвижной тучности, неопрятной сидячей жизни, пренебрегающей мытьем, -- становится почти нестерпимым. Входя, Байрон думает, как думал уже не раз: "Это его право. Мне это, может, не годится, а ему годится, и это его право". И вспоминает, как однажды он, кажется, нашел ответ, словно его осенило, озарило: "Это-дух благости. Конечно, он кажется нам дурным, раз мы сами дурные и грешные".

И опять они сидят друг против друга в кабинете, разделенные столом, горящей лампой. Байрон опять сидит на жестком стуле, опустив лицо, неподвижно. Голос его сдержан, упрям -- голос человека, который рассказывает что-то не только неприятное, но и не вызывающее доверия.

-- Я хочу подыскать ей другое жилье. Где не так людно. Где она сможет...

Хайтауэр наблюдает за его склоненным лицом.

-- Зачем ей переезжать? Если ей там удобно, и в случае чего женщина рядом?

Байрон не отвечает. Он сидит неподвижно, потупясь; лицо его спокойно, упрямо; глядя на него, Хайтауэр думает: "Это потому, что так много событий. Слишком много событий. Вот в чем дело. Человек делает, порождает несравненно больше того, что может или должен вынести. Вот так он и узнает, что может вынести все. Вот в чем дело Это и ужасно. Что он может вынести все, все". Он наблюдает за Байроном.