- Зорба! Зорба! - кричал я. - Ну, хватит же!
Зорба присел на корточки, с трудом переводя дух. Его лицо излучало счастье, на лбу слиплись седые волосы, пот стекал по щекам и подбородку, смешиваясь с угольной пылью.
Я с волнением наклонился к нему.
- Это меня успокоило, - объяснил он через минуту, - мне как будто кровопускание сделали. Теперь я могу говорить. Он вернулся в хижину, уселся перед жаровней и посмотрел на меня с сияющим видом.
- Что случилось, почему ты бросился танцевать?
- А что бы ты хотел, чтобы я делал, хозяин? Меня душила радость, и нужно было разрядиться. А как мне это сделать? Поговорить? Фу, ты!
- Что же это за радость у тебя?
Лицо его потемнело, губы задрожали.
- Какая радость? Выходит всё, что ты только что сказал, было сказано на ветер? Ты признался, что мы приехали сюда не из-за угля, а лишь провести время. Мы пускаем людям пыль в глаза, чтобы они нас не приняли за дураков и не закидали помидорами, а сами, оставшись вдвоём, помираем со смеху. Именно этого я, клянусь, тоже бессознательно желал. Иногда я думал об угле, иногда о мамаше Бубулине, иногда о тебе… настоящая путаница. В штольне я говорил: «Чего я хочу, так это угля!» - и весь предавался делу. А после, кончив работу, я баловался с этой старой хрюшей, посылая подальше весь этот лигнит и хозяев заодно, чтоб они повесились на маленькой ленточке с её шеи вместе с Зорбой. Я терял голову. Когда же, наконец, оставался один, и мне нечего было делать, я думал о тебе, хозяин, и сердце моё разрывалось. Тяжким грузом это висело на моей душе: «Стыдно, Зорба, - восклицал я, - стыдно насмехаться над этим честным человеком и проедать его деньги. До каких пор ты будешь негодяем? Хватит с меня этого!»
Я тебе говорил, хозяин, что потерял голову. Дьявол меня тянул в одну сторону, Господь Бог в другую. Ты, хозяин, об этом хорошо сказал, сейчас мне ясно. Я понял! Договорились. Теперь мы затеем крупное дело! У тебя ещё сколько денег? Давай все, потратим твои капиталы!
Зорба вытер лицо и осмотрелся. На маленьком столе были раскиданы остатки нашего обеда:
- С твоего разрешения, хозяин, - сказал старик, - я ещё голоден.
Он взял ломоть хлеба, луковицу и горсть оливок. Ел Зорба с жадностью, отправляя еду в рот, не коснувшись её губами, вино так и булькало в калебасе. Насытившись, он прищёлкнул языком:
- Чувствую себя повеселевшим. - Потом он подмигнул мне.
- Почему ты не смеешься, хозяин? Что это ты уставился на меня? Такой уж я есть. Во мне сидит дьявол и кричит, я делаю всё, что он велит. Всякий раз, когда я вот-вот задохнусь, он кричит: «Танцуй!» - и я танцую. И мне от этого становится легче! Однажды, когда умер мой маленький Димитраки, в Халкидиках, я тоже поднялся, как сейчас, и стал танцевать. Родные и друзья, видевшие, как я танцую возле тела, бросились останавливать меня. «Зорба сошёл с ума! - кричали они. - Зорба сошёл с ума!» Я же, если бы не начал танцевать в ту минуту, наверняка сошёл бы с ума от горя. Это был мой первенец, ему было три года, и я не мог перенести эту потерю. Понимаешь ли ты, о чём я тебе рассказываю, хозяин, или я со стенами разговариваю?
- Я понимаю, Зорба, понимаю, ты не со стенами говоришь,
- В другой раз… я был в России, около Новороссийска, туда я ездил тоже на шахты. На сей раз это была медь. Я выучил пять-шесть русских слов, ровно столько, сколько было необходимо: да, нет, хлеб, вода, я тебя люблю, приходи, сколько. Я подружился с одним русским, это был ярый большевик. Каждый вечер мы ходили в одну и ту же портовую харчевню, выпивали не один графинчик водки, что нас приводило в хорошее настроение. Как только нам становилось весело, сердца наши раскрывались. Он хотел мне подробно рассказать о том, что с ним произошло во время русской революции, я же пытался посвятить его в свои похождения.
Как видишь, мы вместе напивались и скоро стали как братья. С грехом пополам объясняясь жестами, мы старались понять друг друга. Он начинал первым, а когда я больше ничего не понимал, то кричал: «Стоп!» Тогда он пускался в пляс, понимаешь, хозяин? Чтобы передать в танце, то, что он хотел мне сказать. Я делал то же самое. Всё, что мы не могли выразить словами, мы говорили ногами, руками, животом или же дикими воплями: Аи! Аи! Оп ля! Ойе!
Русский говорил о том, как они взяли в руки оружие, как вспыхнула война, как прибыл он в Новороссийск. Потом я больше не мог ничего понять, поднял руку и закричал: «Стоп!» Русский тотчас пустился в пляс и пошёл и пошёл! Он плясал, как одержимый. Я смотрел на его руки, ноги, грудь, глаза и всё понимал. Они вошли в Новороссийск, расстреливали хозяев, грабили лавки, врывались в дома и похищали женщин. Сначала те плакали, шлюхи, царапались, но постепенно затихали, закрывали глаза и визжали от удовольствия. Женщины, право…
А потом была моя очередь. С первых же слов (может он был малость туповат) русский кричал: «Стоп!» Я только этого и ждал. Я вскакивал, отодвигал столы и стулья и пускался в пляс. Эх, старина! Люди пали так низко, чёрт возьми, они настолько ленивы, что довели своё тело до немоты, работают только языком. Много ли, по-твоему, можно сказать языком? Если бы ты мог видеть, как он меня «слушал», этот русский, всего - с ног до головы - и как он всё понимал. Танцуя, я описывал ему свои несчастья, путешествия, женитьбы, ремёсла, которым обучился: каменотёса, шахтёра, разносчика, гончара, игрока на сантури, торговца семечками, кузнеца; рассказывал, как я был повстанцем, контрабандистом; сколько раз меня сажали в тюрьму, как я убегал, как я прибыл в Россию… Он, всё, ну просто всё понимал, хотя и был тупоголовым. Много что говорили мои ноги, руки, даже волосы и одежда. Нож, висевший на моём поясе, и то говорил. Когда я кончил, этот большой дурень сжал меня в объятиях, целовал, мы снова наполнили стаканы водкой, плакали, смеялись и вновь обнимались. На рассвете мы расставались и шли спать, спотыкаясь, а вечером опять находили друг друга.
Ты смеешься, не веришь мне, хозяин? «Скажи, пожалуйста, - думаешь ты, - что нам заливает этот Синдбад - Мореход? Говорить с помощью танца, разве это возможно?» И, однако, я готов руку отдать на отсечение, должно быть, именно так разговаривают между собой боги и дьяволы.
Ты очень деликатен и не возражаешь мне. Но я вижу, что ты уже хочешь спать. Что ж, пойдём, завтра продолжим. А я выкурю ещё сигарету, может, даже окунусь в море. Я весь горю, нужно себя остудить. Доброй ночи.
Мне не спалось. «Пропащая моя жизнь, - думал я - Если бы я мог взять тряпку и стереть всё то, чему я научился, что я видел и слышал, а потом поступить в школу Зорбы и начать изучение великой, настоящей азбуки! Насколько другим был бы путь, который я бы избрал! Чудесным образом научил бы я свои пять чувств, свою кожу, чтобы она могла наслаждаться и впитывать. Я бы научился бегать, бороться, плавать, ездить верхом, грести, водить автомобиль, метко стрелять. Наполнил бы свою душу плотью, а ту, в свою очередь, душой. Я бы примирил в себе этих вечных врагов».
Так я думал о своей жизни, проходившей без всякой пользы. Через открытую дверь, при свете звёзд, смутно виделся Зорба, сидевший на корточках на скале, подобно ночной птице. Я завидовал ему, он нашёл правду, его путь был единственно правильным!