Опасные связи. Зима красоты - читать онлайн книгу. Автор: Пьер Шодерло де Лакло, Кристиана Барош cтр.№ 148

Мне нравится этот уголок, нравится эта неизвестно для чего сооруженная статуя; она решительно никого не отпугивает, даже воробьев. Нравится этот меленький неслышный дождик, робко шепчущий что-то неразличимое. В Ресифе, наверное, совсем другие дожди — буйные, оглушительные, и вода в обеих реках поднимается на добрый метр!

Диэго задумчиво оглядывал церковь, деревья вокруг: подумать только, неужели я буду скучать по всему этому?! Он потягивался с плотоядной ухмылкой, которую я иногда наблюдаю и у отца. О, этот хищный рот Армана-Мари! — сколько женских сердец и в скольких поколениях соблазнили им мужчины из рода Хагуэносов! — даже наша madre, и та не колеблясь последовала за ним в изгнание.

— Когда я их вижу, я лишний раз убеждаюсь, что любовь не стоит тех бед, которые ей сопутствуют.

— Что ты имеешь в виду?

— Наших родителей. Почему мать поехала за ним? Ведь она-то ни с какого боку не имела дела с политикой?

Диэго изумленно вытаращил глаза, потом разразился хохотом:

— Политика… ой, Боже мой… политика! — Он чуть не плакал от смеха. — Политика… ну, ты и романтик, детка! Хочешь знать, почему он уехал из Бразилии, наш папаша Хагуэнос? Да его отец выгнал из дому, вот тебе и вся политика. Ну и насмешила ты меня! Его «политика» трясла парой толстых сисек и звалась Долорес — любовница деда за номером 3 или 4. Дед сам был не промах и изменял своим бабам направо и налево, но когда собственный сын наставил ему рога, это уж извините! Тут-то они и сшиблись: вор у вора дубинку украл. Слово «вор», кстати, тут вполне уместно, поскольку наш папочка запустил руку в сейф к старику, чтобы оплатить себе проезд до Европы. А ты к этому моменту была уже в проекте. Вот почему мамаша сбежала вместе с ним, по этой же причине она и любит тебя, как прыщ на заднице. Ну… потом старик умер, папаша получил наследство, так вот почти все и уладилось. А с моим рождением мать полностью овладела ситуацией — еще бы! — сын, новый Хагуэнос!.. он тотчас женился на ней. Но с тех пор они ни разу не были в Ресифе — не потому, что он не хотел, а потому, что она не хотела, чтобы он туда ехал. Вот тебе подлинная и правдивая история блестящего семейства Хагуэнос. У нашего папы — революционные идеи! Господи, да ты только глянь на него! Все его идеи умещаются у него в штанах, а единственная революция, какая ему известна, воплощена в виляющей заднице танцорки самбы. Хочешь, я тебе скажу, на кого он похож? — на Эктора… на твоего Эктора с его черным ротиком.

Итак, мы поставили родителей перед свершившимся фактом. Может быть, из трусости, а что касается меня, то из внезапного разочарования: в детстве я упивалась тем фактом, что мой отец — политический беженец. Я оказалась не такой уж проницательной в отношении своего родителя. И теперь с опозданием убеждалась, что он просто-напросто мелкий маклер, помаленьку растрачивающий отцовские денежки; наш образ жизни то и дело менялся, и ставшие привычными слова «если бы ты не истратила так по-идиотски…» знаменовали собой очередное сокращение ежемесячной суммы на хозяйство и карманные расходы, обрекая нас на полуголодное существование. Всеобщее процветание в эту индустриальную эпоху ничем не коснулось нашей семьи; вместо него меня осыпали попреками типа «ты думаешь, дети в слаборазвитых странах питаются так, как ты?». Они начисто лишали меня аппетита, заставляя терзаться угрызениями совести. «Мы помогаем странам третьего мира», — говаривала моя мать Долорес, сопровождая свои слова едкими взглядами, которые я не понимала. По правде говоря, эту пикантную подробность разъяснил мне со злорадным смехом все тот же Диэго: под третьим миром подразумевались всякие Джессики, Труди, Хлои и прочие дешевые шлюшки, что «утешали» отца, когда он нуждался в утешении, накупив акций по высокому курсу и распродав их по бросовой цене.

Таким образом, очнувшись после операции, я приготовилась к одиночеству: Диэго уехал неделю назад. Я сама настояла на этом, как, впрочем, и на всем остальном: «Хочу увидеть себя до того, как меня увидят другие; увидеть сама, а не через их взгляды, даже твой мне будет тягостен», — так я сказала ему, и он согласился. Мой брат никогда не замечает моей лжи.

Но возле меня, сложив руки на коленях, сидела Рашель — спокойная, бледная до синевы, сложив руки на коленях.

Я перешла от операционного сна к нормальному, даже не заметив этого; так мне и не пришлось испытать томительное ощущение возврата из потустороннего мира в наш грешный. Единственное, что я ощутила, придя в себя, это неудержимое желание пописать. Это и были мои первые слова. Голос у меня хрипел и «плыл», точно на покореженной пластинке. Рашель позвонила, вошедшая медсестра сделала все необходимое. Итак, моим первым сознательным ощущением оказалось вот это незамедлительное физическое облегчение, оно тотчас же подняло мне тонус: до чего ж приятно зависеть от собственного тела в тех непоэтических обстоятельствах, где поэзии и не требуется! Не рискуешь угодить в лирическое кораблекрушение. Ох, я, кажется, так и не сумела отучиться говорить максимами!..

Мое возрожденное лицо было сплошь, до самой шеи, замотано бинтами. Вторым, столь же острым ощущением, был волчий голод, что я и выразила вслух. Кто-то засмеялся, но и тут все устроилось весьма прозаическим образом. Мне дали пососать через толстую соломинку какую-то микстуру — по словам медсестры, смесь растительных жиров, протеинов и глюцидов замедленной усвояемости. Мне на эти премудрости было решительно наплевать.

Взглядом я вопрошала Рашель. «Диэго навестил меня, — сказала она, — он очень красив. Ты-то знаешь, что я думаю о красоте. Он начал интересовать меня лишь в ту минуту, как я поняла, что он уезжает именно с целью отучиться пользоваться ею в корыстных целях. Он любит тебя. Он не решился ослушаться и остаться, но хотел, чтобы кто-нибудь побыл с тобой после операции: мол, человеческое тепло не способно причинить зла; полагаю, ты узнала его манеру выражаться».

Я слушала, но не слышала ее. В голове у меня стоял туман, и временами я погружалась в какое-то промежуточное состояние призрачной пустоты. «Бекон…» Рашель нагнулась и с озабоченным видом попросила меня повторить, но мысли мои уже приятно спутались и завертелись в медленном вальсе. В объятиях… кого? Я всегда любила спать, ведь во сне видишь сны. Нынешний сон явил мне сладостную мечту, которую хотелось удержать, хотя она была расплывчатой и невесомой. А Изабель… видела ли она сны? Уж для нее-то мужчины не были ни расплывчатыми, ни невесомыми.

Прошло, как мне почудилось, довольно много времени. Я вторично вынырнула из дремы и увидела Полину, которая сухо и отрывисто отдавала приказы. «Больше никаких снотворных, никаких транквилизаторов, больная явно слишком чувствительна к ним».

Я открыла глаза, и она присела ко мне на кровать: тебе плохо? Нет, мне не было плохо.

«Вот это-то и плохо, у тебя должны быть боли».

«Браво! Как ты добра!»

И тут в коридоре опять кто-то засмеялся.

Полина рассердилась: «Не будь дурой! Мне нужно, чтобы у тебя был зуд, ведь это живая ткань, черт возьми!»

Да, ткань была живая. Но больно мне не было. Просто надо выражаться точнее, моя дорогая!