Бледный огонь - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Набоков cтр.№ 8

Моя восхитительная atalanta! Объясни!

Как ты могла в сумраке Сиреневого переулка

Дать неуклюжему, истеричному Джону Шейду

Мусолить тебе лицо, и ухо, и лопатку?

Мы сорок лет женаты. По крайней мере

Четыре тысячи раз твоя подушка была измята

Обоими нашими головами. Четыреста тысяч раз

Высокие часы хриплым вестминстерским боем

Отметили наш общий час. Сколько еще

[280] Даровых календарей украсят собой кухонную дверь?

Я люблю тебя, когда ты стоишь на траве,

Вглядываясь в листву дерева: «Оно исчезло.

Такое маленькое. Оно, может быть, вернется» (все это

Шепотом нежнее поцелуя).

Я люблю тебя, когда ты зовешь меня полюбоваться

Розовым следом реактивного самолета над пламенем заката.

Я люблю тебя, когда ты напеваешь, укладывая

Чемодан или фарсовый одежный мешок с круговой

Застежкой-молнией. А всего сильнее, я люблю тебя,

[290] Когда задумчивым кивком ты приветствуешь ее призрак.

Держа на ладони ее первую игрушку или глядя

На открытку от нее, найденную в книге.

Она бы могла быть тобою, мной или забавной смесью:

Природа выбрала меня, чтоб вырвать и истерзать

Твое сердце — и мое. Сперва мы, улыбаясь, говорили:

«Все маленькие девочки — толстушки» или «Джим Мак-Вей

(Наш окулист) исправит эту легкую

Косинку в два счета». И позднее: «Она будет совсем

Хорошенькой, поверь»; и, пытаясь утишить

[300] Нарастающую муку: «Это неловкий возраст».

«Ей надо», говорила ты, «учиться ездить верхом»

(Избегая встретить взглядом мой взгляд). «Ей надо играть

В теннис или в бадминтон. Меньше крахмала, больше фруктов!

Может быть, она и не красотка, но мила».

Все было зря, все было зря. Награды, полученные

За французский и историю, доставляли, конечно, радость;

Рождественские игры бывали, конечно, грубоваты,

И одна застенчивая маленькая гостья могла оказаться исключенной;

Но будем справедливы: меж тем как дети ее лет

[310] Представляли эльфов и фей на сцене,

Которую она помогла расписать для школьной пантомимы,

Моя кроткая девочка изображала Мать-Время,

Сгорбленную уборщицу с помойным ведром и метлой,

И, как дурак, я рыдал в уборной.

Еще одна зима была выскреблена, вычерпана до конца.

Весенние белянки появились в мае в наших лесах.

Лето было выкошено механическими косилками, и осень сожжена.

Увы, гадкий лебеденок так и не превратился

В многоцветную лесную утку. И опять твой голос:

[320] «Но это предрассудок! Будь доволен,

Что она невинна. Зачем преувеличивать

Физическую сторону? Ей нравится быть чучелом.

Девственницы писали блистательные книги.

Иметь роман — это не все в жизни. Красота

Не столь необходима!» А старый Пан

По-прежнему взывал со всех цветных холмов,

И по-прежнему не умолкали демоны нашей жалости:

Ничьи губы не разделят помады на ее папиросе;

Телефон, звонящий перед балом

[330] Каждые две минуты в Сороза-Холле,

Никогда не зазвонит для нее; и, с оглушительным

Скрежетом шин по гравию, к воротам,

Из отполированной ночи, в белом кашне поклонник

Никогда не заедет за ней; она никогда не пойдет,

Мечтой из тюля и жасмина, на этот бал.

Мы, однако, послали ее в шато во Франции.

Она вернулась в слезах, после новых поражений,

С новыми горестями. В те дни, когда все улицы

Колледж-Тауна вели на футбольный матч, она сидела

[340] На ступеньках библиотеки, читала или вязала;

По большей части одна или с милой,

Хрупкой подругой, ныне монахиней; и, раз или два,

С корейским студентом, который слушал мой курс.

У нее были странные страхи, странные фантазии, странная сила

Характера, — так, однажды она провела три ночи,

Исследуя какие-то звуки и огоньки

В старом амбаре. Она оборачивала слова: кот, ток,

Ропот, топор. А «колесо» было «оселок».

Она звала тебя «кузнечик-поучитель».

[350] Она улыбалась очень редко, и только

В знак боли. Она с ожесточением

Критиковала наши планы и, без выражения

В глазах, сидела на несделанной постели,

Расставив опухшие ноги, чесала голову

Псориазными пальцами и стонала,

Монотонно бормоча жуткие слова.

Она была моей душенькой — трудной, угрюмой,

Но все же моей душенькой. Ты помнишь те

Почти безмятежные вечера, когда мы играли

[360] В маджонг или она примеряла твои меха, делавшие

Ее почти привлекательной, и зеркала улыбались,

Свет был милосерден, тени мягки.

Иногда я помогал ей с латынью,

Или же она читала в своей спальне, рядом

С моим флюоресцентным логовом, а ты была

В своем кабинете, вдвое дальше от меня,

И время от времени я слышал оба голоса:

«Мама, что такое grimpen [5] ?» «Что такое что?» «Grim Pen» [6]