Семейный круг - читать онлайн книгу. Автор: Андре Моруа cтр.№ 48

Он сидел, задумавшись.

— Полагаю, что все это сложнее, — проговорил он. — Тем не менее…

— Подождите минутку, я велю подать чай.

— Тем не менее, — продолжал Бертран, — раз вы не удовлетворились мужем, который принес вам успокоение, который боготворил вас и к которому вы и теперь еще относитесь с таким явным расположением, — значит, вы, сознательно или нет, все же стремились к настоящей любви.

— Да нет, Бертран, к любви физической… Я знаю, что истинной любви не испытаю никогда… Знаю потому, что для женщины истинная любовь значит покоряться, находить счастье в покорности, а я по своему характеру не могу покоряться… Два-три раза я почувствовала, что вот-вот стану рабой, что возле этого человека я таю, расплавляюсь… И я сразу же бежала прочь…

— Зачем же? Кто унизится — будет возвышен…

— То же самое говорил, когда мне было восемь лет, священник, которого я очень любила… А я унижаться не могу. Но какой ужас: я совсем обнажаюсь перед вами. Это вас коробит?

Вовсе нет. Я восторгаюсь трезвостью вашего самосознания, вашей откровенностью. Однако я плохо представляю себе вашу жизнь. Если возлюбленные, о которых вы говорите, не были теми, кого «приписывает» вам свет, то кто же они такие?

— Не все ли равно, Бертран?

Она задумалась, и он не стал нарушать течение ее мыслей.

— Первый, — сказала она наконец, — был молодой человек, с которым я встретилась на юге, как раз у Соланж Вилье. Жалкая история! Я была одна, скучала, до этого я три года провела в мертвящей обстановке. Появился этот человек. Он был красивый, живой, веселый… Он нес с собою все, чего мне недоставало: свободу, молодость, любовь к природе… Он повез меня кататься на яхте… Он поэтично говорил о море… Мне показалось, что я влюблена. Когда я поняла, чего он хочет, я попыталась отойти от него. Тут весь кружок Вилье стал трунить надо мной. Соланж называла меня «паинькой». Я была очень самолюбива, чувствительна к насмешке… Как-то вечером в Каннах Соланж, вопреки моей воле, буквально толкнула меня в машину этого человека… Потом я заболела нервным расстройством… Хотела застрелиться… А человек-то отнюдь этого не стоил. Он оказался ничтожеством; был женат на богатой женщине и заботился только о том, как бы не скомпрометировать себя… Не знаю даже, зачем я вам рассказываю о нем. Я никогда о нем не вспоминаю… Странно…

Смеркалось. От фонаря, горевшего в парке, в темный будуар падали причудливые, пляшущие отсветы. Дениза поправила тюльпаны, стоявшие в вазе на столе.

— А потом? — спросил Бертран после долгого молчания.

— Короткие связи, — ответила она. — Я ни за что не допустила бы скандала в моем доме. Любовник, введенный в семью, напоминал бы мне историю моей матери; это вызвало бы у меня только отвращение. А остальное…

— И от ваших избранников, Дениза, вы отходили… сразу же?

— Да, почти всегда.

— И эти несчастные не пытались бороться?

— Пытались. Тот аббат, о котором я сейчас упомянула, тоже говорил мне: «Дениза, вы как пламя, вы сжигаете все, к чему прикоснетесь». Так и осталось до сих пор. На мне лежит проклятие.

— Вы были верующей в то время, когда мы с вами дружили?

— Не знаю. Я была очень верующей в детстве: потом мне захотелось стать свободной ради протеста против семьи, против окружающих. А теперь уж сама не знаю… Какая странная вещь наш мир, если он ни к чему не ведет… Как можете вы работать с мыслью о смерти?

— А я о смерти никогда не думаю. Мы не будем знать, что умерли, следовательно, смерть — не такая идея, чтобы…

— Слова, дорогой Бертран, слова, слова!.. Мы видим свое постепенное умирание, мы знаем, что умрем… Но мне хотелось бы знать, Бертран, как вы представляете себе смысл жизни. Когда мы бывали вместе прежде, говорили всегда вы. А теперь вы только слушаете. Это несправедливо.

— Позвольте рассказать вам содержание пьесы, которую я собираюсь написать. Она в какой-то мере выражает мое понимание жизни.

— Пожалуйста! Я обожаю всякие истории.

— Это не история, это метафизическая пьеса. В прологе появится человек с марионетками — седобородый великан. Он вынет из ящика кукол и, расправляя их, станет объяснять, к какой роли каждая из них предназначается. Тут будет влюбленный, ревнивец, честолюбец, бедняк, богач, революционер, консерватор, судья, преступник. В первом действии марионеток будут изображать уже живые актеры; они выйдут на сцену и станут разыгрывать пьесу, о которой в прологе говорил петрушечник; сам он теперь будет находиться на другой, верхней, сцене и оттуда будет управлять веревками, которые приводят кукол в действие.

— И на руках и ногах актеров будут веревки?

— Ну конечно, и первое действие они разыграют, жестикулируя угловато и отрывисто, как марионетки. Так же начнется и второе действие. Вдруг один из персонажей резко остановится, и зрители поймут, что он уже не подчиняется веревке. Освободившись, он разъясняет другим действующим лицам, какие безумства они собираются совершить и как этого избежать. Теперь марионетки начинают разыгрывать уже не ту пьесу, которую сочинил петрушечник, а другую, сочиненную ими самими.

— Бунт роботов против их создателя?

— Вот именно. Я и хочу показать, что все мы — роботы Господа Бога.

— Прекрасная идея, Бертран, непременно напишите эту пьесу.

— Я и работаю над ней. Уже написал первый акт. Даже название придумал: «Марионетки поняли пьесу».

— А чем кончится?

— Вот этого я еще не знаю. Думаю, что петрушечник сломает непокорную куклу и восторжествует. Ибо как-никак, а веревки-то существуют.

— И притом туго натянуты. Но вы правы, некоторые из них можно ослабить. Во всяком случае, как я вам только что говорила, сама я долгое время считала себя проклятой, а с тех пор как я решилась смелее заглянуть в самое себя, я начинаю преодолевать неумолимую судьбу.

В эту минуту в комнату вбежала девочка и сразу остановилась, смутившись при виде незнакомого господина.

— Поздоровайся, Мари-Лора. Что тебе?

— Мама, приехала бабушка из Пон-де-Лэра. Она у нас в классной и зовет вас.

Дениза с досадой покачала головой.

— Хорошо. Скажи, что я приду через несколько минут.

Она отбросила меховую накидку, вздохнула и встала с недовольным видом. Бертран улыбнулся:

— Вот и веревочка… Вы по-прежнему «одержимы» матерью. Я поражаюсь этому с самого начала вашего рассказа, и мне кажется, что вы не вполне справедливы… Я помню ее, она была обворожительна… Она допускала ошибки? Да, однако кто из нас…

— Конечно, Бертран. Но я ставлю этой женщине в вину не то, что она была эгоисткой, изменяла отцу, а то, что все это скрывала под личиной добродетели. Вы смеетесь? Право же, я не прощаю нашим предкам именно их лицемерие… Мне хотелось бы показать вам мамины письма. Погодите, я вам прочту всего лишь строчку из последнего письма. Восхитительная строчка! Подождите… Вот: «Утешением мне служит мысль, что в жизни я давала гораздо больше, чем получала сама». Великолепно, не правда ли?