Наоборот - читать онлайн книгу. Автор: Жорис-Карл Гюисманс cтр.№ 17

Чтение любимых латинских книг, произведений, почти сплошь созданных епископами и монахами, несомненно, благоприятствовало началу этого кризиса. В монастырской атмосфере, в одуряющем аромате ладана нервы обострялись; кончилось тем, что книжные ассоциации опрокинули воспоминания о его жизни светского молодого человека и воскресили воспоминания о юности, проведенной у Отцов.

Ничего себе, думал дез Эссэнт, стараясь проследить за ходом вторжения этого иезуитского флюида в Фонтенэ; я с детства, сам того не подозревая, ношу в себе дрожжи, которые еще не забродили; моя постоянная склонность к религиозным предметам является, быть может, лучшим доказательством.

Однако, недовольный тем, что он больше не полновластный хозяин, дез Эссэнт старался убедить себя в противоположном, выискивал причины; он вынужден был повернуться в сторону церкви потому, что она одна собрала искусство, потерянную форму веков; она утвердила, вплоть до жалкого современного воспроизведения, контур золотых и серебряных изделий, сохранила прелесть чаш с силуэтом петунии, дароносиц с чистыми бедрами; даже в алюминии, даже в фальшивых эмалях, даже в цветных стеклах сумела сохранить изящество древнего стиля. В общем, большинство драгоценностей, собранных в музее Клюни, чудом избежавших нечистого варварства санкюлотов — поступили из старинных аббатств Франции; так же, как в Средние века, Церковь сохранила от вандалов философию, историю, литературу, донесла до наших дней изумительные образцы тканей, ювелирные изделия, которые изготовители культовых предметов портят, как только хотят, но все равно не в состоянии исказить их первоначальное изящество. Поэтому неудивительно, что так гоняются за старинными безделушками и что, чем больше появляется коллекционеров, тем быстрее исчезают эти реликвии у парижских антикваров и у сельских старьевщиков.

Но, несмотря ни на какие доводы, полностью убедить себя не удавалось. Конечно, если подвести итоги, он упорно считал религию величественной сказкой, ослепительным обманом; и все-таки, вопреки всем объяснениям, его скептицизм начинал колебаться.

Видимо, эта поразительная вещь существовала: он был уверен меньше, чем в детстве, когда попечение иезуитов было непосредственным; когда их уроки были неизбежны; когда он находился в их руках, принадлежа им душой и телом, без связи с семьей, без влияний, способных им противостоять извне. В него вдолбили некий вкус к чудесному; медленно и скрытно он разветвился в душе и сегодня расцвел в одиночестве; подействовал на безмолвный дух, запертый и прогуливающийся в крошечном манеже преобладающих идей.

Исследовав работу своей мысли, обнаружив причины и следствия, он убедился, что его прежние проделки обусловлены полученным воспитанием. Так, его тяга ко всему искусственному, стремление к эксцентричности были в общем-то результатом коварного курса учения, неземной изощренности, квазитеологических расчетов; в сущности, это были порывы, стремление к идеалу, к неведомому миру, к блаженству, желанному, как то, что нам обещает Писание.

Он вдруг остановился, порвал нить размышлений: "Ну и ну, — подумал с досадой, — оказывается, все гораздо хуже, чем я предполагал: я же аргументирую с самим собой, как казуист".

Он задумался, обуреваемый смутным страхом; конечно, если теория Лакордэра верна, ему нечего бояться, поскольку волшебство обращения не сваливается, как снег на голову; чтобы произошел взрыв, нужно долго, постоянно минировать почву; но, если писатели говорят о любви с первого взгляда, кое-кто из теологов утверждает, что любовь с первого взгляда бывает и в религии; а если так, то никто не может быть уверен, что ее выдержит. Не следовало больше ни заниматься самокопанием, ни анализировать предчувствия, ни принимать защитные меры; психологии мистицизма не существовало. Это так, потому что это так, — вот и всё.

"Э, да я глупею!" — подумал дез Эссэнт; если так пойдет дальше, кончится тем, что страх болезни обусловит болезнь.

Ему удалось чуть-чуть встряхнуться; воспоминания утихомирились, однако появились другие болезненные симптомы; на этот раз его осаждали только сюжеты дискуссий; парк, уроки, иезуиты отдалились; он весь был во власти абстракций; невольно думал о противоречивых интерпретациях догм, об утраченных вероотступниках, упомянутых в книге отца Лаббе о Соборных уставах. Перед ним вертелись отрывки расколов, крохи ересей, разделявших на протяжении веков Западную и Восточную Церкви. С одной стороны — Несториус, оспаривающий у Девы титул Богоматери, поскольку в таинстве Воплощения она носила во чреве не Бога, а человеческое создание; с другой — Эвтихий, заявляющий, что Христос не может походить на других людей, потому что божество избрало местопребыванием его тело и, следовательно, начисто изменило его форму; иные придиры утверждали, что у Искупителя вовсе не было тела и что это выражение святых книг должно восприниматься фигурально; в то время, как Тертуллиан высказал почти материалистическую аксиому: "Ничто столь не бестелесно, как существующее; все существующее обладает свойственным ему телом". Наконец, одолевал старый, без конца дебатируемый вопрос: "Был ли Христос привязан к кресту один или же на Голгофе страдала вся Троица, в трех лицах, в трех своих ипостасях?" И машинально, как урок, выученный когда-то, он задавал сам себе вопросы и отвечал на них.

Несколько дней подряд в голове гудели парадоксы и тонкости, порхали мудрствования, наматывались на мозг законы, такие же усложненные, как параграфы кодексов, дающие повод к всевозможным толкованиям, к игре слов, доходящие до самой мелочной и причудливой небесной юриспруденции. Затем абстракция стерлась, уступая место пластике под влиянием висящих на стене картин Гюстава Моро.

Перед ним прошествовала целая процессия прелатов: архимандриты, патриархи, поднимающие золотую руку, чтобы благословить коленопреклоненную толпу, трясущие белой бородой при чтении молитв; он видел, как погружаются в мрачные склепы молчаливые вереницы кающихся; видел, как вздымаются громады соборов, в которых гремели с кафедр монахи в белом. Так же, как де Квинси, что отведав опиума, при одном слове воскрешал целые страницы из Тита Ливия, наблюдал за торжественным шествием консулов, за помпезным движением римских армий, дез Эссэнт при каком-нибудь теологическом выражении начинал волноваться, смотрел на отливы толп, появление епископов, вырезающихся на пламенном фоне базилик; эти зрелища, переливаясь из века в век, доходя до современных священнодействий, околдовали его, обволакивали бесконечностью жалобно-нежной музыки.

Тут уж он не мог больше ни рассуждать, ни спорить; то была непостижимая смесь почтения и страха; эстетическое чувство было покорено сценами, искусно рассчитанными католиками; при этих воспоминаниях его нервы трепетали, потом, с внезапным возмущением, мгновенным поворотом, чудовищные мысли зародились в нем: мысли о святотатствах, предусмотренных исповедальным учебником; о постыдных и нечистых злоупотреблениях святой водой и святым елеем. Пред ликом всемогущего Бога поднимался теперь сильный соперник — Демон; и ему показалось, что жуткое величие должно исходить от преступления, свершающегося прямо в храме верующим, который остервенело, в порыве страшного веселья, жестокого восторга, начинал богохульствовать, осыпать святыни бранью, позорить. Вспыхивали безумства магии, черной мессы, шабаша, ужасы одержимости бесом и изгнания бесов; он начинал спрашивать себя, не совершает ли святотатства, владея предметами, когда-то освященными: церковными канонами, ризами и алтарными завесами; эта мысль о приверженности греху доставляла ему своеобразную гордость и облегчение; сюда примешивалось удовольствие святотатства, но святотатства спорного, во всяком случае не тяжкого: ведь он любил все эти вещи и не употреблял в кощунственных целях; так он убаюкивал осторожными и трусливыми мыслями подозрения души, запрещающей ему настоящие преступления, лишающей его храбрости, необходимой для свершения ужасных, желанных, реальных грехов.