Слишком поздно - читать онлайн книгу. Автор: Алан Александр Милн cтр.№ 65

А сейчас я вытряхну мох из волос и постараюсь взглянуть на дело непредвзято. Хорошо или плохо, что искусство стало доступнее? Прежде всего я готов признать, пока мне на это не указали, что мурлыкать тоже можно хорошо или плохо, равно как и танцевать современные танцы. Конечно, современному танцору, чтобы исполнять румбу, самбу и черную мамбу, требуется куда больше мастерства, чем нам когда-то для исполнения старомодного вальса. Никакая художественная отделка не сделает шедеврами салонные баллады Фредерика Уэзерли в сравнении с лучшими современными белыми стихами и даже с такими ранними образчиками белого стиха, как «Записки о галльской войне» Цезаря. Хорошенькие девушки остаются хорошенькими, несмотря на помаду, хотя целоваться с ними уже не так приятно. И кого волнует, что мужчины уродливы, а светское общество скончалось? И все же нам, замшелым, печально видеть всеобщее современное стремление к понижению «стандартов» и отмене «формы». Как будто демократия вместо того, чтобы провозгласить с полным правом: «Искусство для всех!» — заявила: «Достижения в искусстве — неотъемлемое право каждого». Что весьма приятно для всех нас, однако не слишком полезно для искусства. Почему бы тогда не пойти еще дальше и не сказать: «Достижения в спорте — неотъемлемое право каждого»? Я бы не прочь смотреть свысока на старомодный обычай, согласно которому мячик для гольфа должен лететь по воздуху, и отменить нелепое устаревшее правило, что победителем считается игрок, прошедший все лунки за наименьшее количество ударов. Куда современнее (и к тому же легче) добираться от начального до конечного пункта по прямой, а не по параболе, и проход за восемь ударов вместо одного значительно больше способствует самовыражению, а это ведь самое главное. Но увы! В спорте смотреть свысока на чемпионов прошлых лет можно, только если обыграешь их по их же собственным правилам. А в искусстве можно взять и изменить правила, стрелять мимо мишени, и все друзья в один голос будут уверять, что ты чемпион.

Об отмене формы. Я тут что-то искал у себя в бумагах и случайно наткнулся на письмо, датированное двенадцатым апреля 1929 года. Оно начиналось так: «Я вам писал несколько месяцев назад, но не получил ответа»… Такие неотвеченные письма время от времени попадаются под руку, вызывая угрызения совести. Утешает только мысль, что сейчас уже поздно что-либо исправить. Однако на это письмо я почти ответил, так что почти не чувствую себя виноватым. Письмо было от одного из тех энергичных американцев, что берутся писать учебные пособия и для придания своему труду авторитетности приглашают других людей написать все за них. В данном случае речь шла об учебнике «по методике написания драмы», а методику должны были предоставить драматурги — бесплатно, разумеется. Не могу ли я ответить на следующие вопросы? Я ответил — то есть нацарапал ответы простым карандашом против каждого вопроса и, наверное, собирался отдать их в перепечатку и отослать. Но, видно, так и не собрался. Перечитывая их сейчас, я обнаружил, что пятый вопрос и мой ответ удивительно перекликаются с темой этой главы.

«5. Считаете ли вы, что застывшая общепринятая структура пьесы и физические ограничения сцены, в отличие от кинематографа, мешают свободному и полному самовыражению драматурга?

Ответ: Безусловно. Точно так же застывшая форма сонета мешает самовыражению поэта. Насколько полнее и свободнее мог бы выразиться Вордсворт по поводу Вестминстерского моста, если бы писал путеводитель!»

Эту жажду свободы, не связанной формой, ученые умы приписывают пагубному влиянию большевизма и прочей красной угрозы. Увы, я не разделяю их взглядов, будто большевизм — синоним беззакония. Напротив, я считаю, что ему сопутствует избыток законов, вплоть до полной отмены всякого самовыражения, а также невероятная страсть к заполнению анкет. В поэзии тоталитарное государство лучше всего символизирует вилланель [53] , по сути, основанная на двух нотах. Скажем: «Хайль, Гитлер» и «К чертям Россию» — или наоборот. А вольный стих, по-моему, есть следствие свободы слова, непременного атрибута демократии. Форма, то есть ремесло: трудности, навязанные извне, такие как «хорошо, чтобы было сходство», или три стены сценической коробки, — всё это заграждения из колючей проволоки между демократией и зелеными склонами Геликона. Прочь их!

Что делать — с годами мы не только забываем, что уже не молоды (и неудивительно, ведь мы без конца твердим себе, что остаемся молодыми), но забываем и о том, что ровесники наши весьма преклонных лет. А вот это уже удивительно, ибо мы без конца твердим, как они, бедняги, постарели. На днях я поймал себя на том, что говорю в компании: мол, косметические излишества нынешнего века окончательно доказывают, что женщины украшают себя не для мужчин, а друг для друга, — и в подтверждение этого я уверял, что все мои знакомые мужчины без исключения предпочитают чистое женское личико раскрашенному. А потом вдруг сообразил, что мужчины, о которых идет речь, — сплошь мои друзья и сверстники, а современные молодые люди, возможно, со мной не согласятся. Очень может быть, в их глазах кроваво-красные ногти, в том числе и на ногах, действительно красивы. И все-таки они, эти молодые люди, должны признать, что такой вид красоты достается легче, и потому старшее поколение вправе считать их нетребовательными. Точно так же мы по-прежнему считаем нетребовательным общество, где мурлыкание сходит за пение.

В заключение меня могут спросить: а разве это плохо, что нынешняя молодежь нетребовательна? Может, и хорошо. В современном мире так мало поводов для радости; будем же благодарны хотя бы за то, что так много поводов для удовольствия. Мы превратили мир в пустыню; глупо винить тех, кого мы бросаем в этот мир (сплошь и рядом случайно), если они довольствуются теми крохами, что мы им оставили.

Книга вольных стихов у прозрачной воды,

Саксофон, и бутылочка джина — и ты.

Ты мурлычешь мотивчик со мною в пустыне,

И в пустыне вокруг расцветают цветы.

И хвала Аллаху.

3

Что касается вопроса о том, во что я верю: однажды я изложил свои взгляды в печати по просьбе епископа — единственного епископа, побывавшего в нашем доме. (Когда он ушел, мы нашли на диване пять трехпенсовиков. Мы их отдали Армии спасения и постарались забыть об этой истории, хотя некоторое недоумение, конечно, осталось.) Мой символ веры напечатан в серии брошюр, пусть так и будет. Еще я однажды написал брошюру под названием «Мир с честью», нет нужды ее здесь пересказывать. Очень трудно объяснить людям общественно-политического склада, что если ты не общественный деятель по профессии, тебе не хочется без конца повторять одно и то же разными словами. Тот, кто пишет, высказывается раз и навсегда. Я думаю, это так для большинства писателей. Возможно, я уникален в том, что вообще терпеть не могу высказываться устно. Во время одного из моих редких публичных выступлений я среди множества других произносил речь, и все наши речи передавали по радио. Когда я вновь сел на место, сосед по столу сказал:

— Подумайте, вас услышали в Гонолулу!

Дафна сидела за соседним столиком. Позже я с гордостью ей сообщил, что меня слышали в Гонолулу.