Из ада в рай и обратно. Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну - читать онлайн книгу. Автор: Аркадий Ваксберг cтр.№ 52

Борьба с еврейским засильем началась в сфере культуры – на науку и производство Сталин в условиях войны пока еще посягнуть не мог. Но вскоре очередь дойдет и до них.

Всякое упоминание об уничтожении нацистами евреев вообще исчезло не только из ежедневной прессы, но и из пропагандистских брошюр, из лекций, которые читались в массовых аудиториях партийными агитаторами, посвященных теме борьбы с нацизмом. Не случайно, скорее всего, и то, что термин «нацизм» в лексиконе советских газетчиков и пропагандистов вообще не существовал – его заменял более общий, не имевший точной дефиниции, термин «фашизм», который просто стал синонимом термина «противник»: Сталин воевал не против воплощенной в кровавые дела гитлеровской идеологии, а против гитлеровской Германии, напавшей на Советский Союз. Если все же сквозь зубы упоминалось о «наличии жертв среди еврейского населения», то тут же добавлялось, что «мировой сионизм» и «буржуазные еврейские организации» сотрудничают с фашистами и помогают им в истреблении своих собратьев[11].

Иосиф Бергер, создатель и генеральный секретарь компартии Палестины, проведший 16 лет в сибирских концлагерях и 4 года в ссылке, считал, что запрет упоминать в печати о массовом уничтожении евреев нацистами объяснялся боязнью Сталина разжечь антисемитизм в Советском Союзе[12]. Общеизвестна трогательная забота коммунистических фанатиков о чистоте имиджа советских главарей даже после того, как эти фанатики сами прошли через гулаговский ад. В данном случае «комментарий» Бергера просто абсурден. Если кто и разжигал антисемитизм – с подачи гитлеровцев – на неоккупированной части страны, так это именно Сталин. А боялся он совсем иного: взрыва симпатии к немцам, которые борьбу с советской властью приравняли к борьбе с евреями. Или наоборот – практического значения это уже не имеет.

В конце сорок второго года резкий поворот к государственному антисемитизму уже был очевиден для всех. Раиса Орлова, работавшая тогда во Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей, вспоминает, как в ноябре 1942 гада председатель общества Владимир Кеменов, антисемитизмом отнюдь не страдавший, но все-таки верный партийный служака, мучительно пытался оправдать перед своими сотрудниками, среди которых было немало евреев, новую сталинскую национальную политику: «лучшие евреи – интеллигенция, партийный актив – оторвались от народа»[13].

Этот поворот, совершенно непостижимый для деятелей культуры еврейского происхождения, побудил многих из них искать объяснения у самого Сталина. Простейшая мысль – он же эту политику и проводит – в голову прийти им еще не могла. Два документа – из множества подобных им – наглядно передают атмосферу, которая тогда воцарилась в среде творческой интеллигенции.

В начале 1943 года с письмом к Сталину обратился художественный руководитель Комитета кинематографии, режиссер Михаил Ромм, создатель очень полюбившихся вождю довоенных фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», где – в полном противоречии с исторической реальностью – Сталину приписывалась главная роль в осуществлении «революции». С большой осторожностью, тщательно выбирая выражения, Ромм писал о «непонятных явлениях», которые происходят в кинематографе, в результате чего «советская кинематография находится сейчас в небывалом состоянии разброда, растерянности и упадка». Причина – в «разгроме творческих кадров», который осуществляет Большаков (глава кинокомитета в ранге наркома. – А. В.). Перемещения и снятия, которые он производит, не объясняются никакими политическими и деловыми соображениями. Поскольку же все снятые работники оказались евреями, а все заменившие их – не евреями, то кое-кто после первого периода недоумения стал объяснять эти перемещения антиеврейскими тенденциями в руководстве Комитета по делам кинематографии. ‹…› Проверяя себя, я убедился, что за последние месяцы мне очень часто приходилось вспоминать о своем еврейском происхождении, хотя до сих пор я за 25 лет советской власти никогда не думал об этом, ибо родился в Иркутске, вырос в Москве, говорю только по-русски и чувствовал себя всегда русским, полноценным человеком. Если даже у меня появляются такие мысли, то, значит, в кинематографии очень неблагополучно, особенно если вспомнить, что мы ведем войну с фашизмом, начертавшим антисемитизм на своем знамени»[14]. Письмо дошло до Сталина, он исчеркал его синим карандашом и передал одному из главных партийных пропагандистов Георгию Александрову с резолюцией: «Разъяснить»[15].

Мы не знаем, кто и как разъяснил Ромму ситуацию, о которой идет речь в его письме, – воспоминаний об этом он не оставил. Скорее всего, никаких разъяснений и не было (по принципу: «скажи спасибо, что тебя самого не уволили»).

Но то, что «неблагополучно» было отнюдь не только в кинематографии, видно из другого письма, тоже адресованного Сталину и датированного 13 мая 1943 года. Его автор – член партии с 1919 года, один из руководителей Московского управления по делам искусств Яков Гринберг.

«Дорогой вождь и учитель И. В. Сталин! Чем можно объяснить, что в нашей советской стране в столь суровое время мутная волна отвратительного антисемитизма возродилась и проникла в отдельные советские аппараты и даже партийные организации? Что это? Преступная глупость не в меру ретивых людей, невольно содействующих фашистской агентуре, или что-либо иное? ‹…› В органах, ведающих искусством, об этом говорят с таинственным видом, шепотом на ухо. В результате это породило враждебное отношение к евреям, работающим в этой области. ‹…› Еврей, любой квалификации, сейчас не может рассчитывать на получение самостоятельной работы даже самого скромного масштаба. Эта политика развязала многим темным и неустойчивым элементам языки, и настроение у многих коммунистов очень тяжелое ‹…› Знаю, что с большой тревогой об этом явлении говорят народный артист тов. Михоэлс, народный артист А. Я. Таиров (Корнблит, создатель и художественный руководитель Московского Камерного театра. – А. В.) и очень много рядовых работников. Известно, что ряд представителей художественной интеллигенции (евреев) обращались к писателю И. Эренбургу с просьбой поставить этот вопрос. Со мной об этих явлениях говорил писатель Борис Горбатов (журналист, прозаик, драматург еврейского происхождения, очень популярный в годы войны. – А. В.). ‹…› Становится невмоготу! Это же не случайность, а явление. Вновь возник этот страшный еврейский вопрос. Наше поколение еврейского народа (автор письма забыл, что, по мнению Сталина, никакого еврейского народа не существует. – А. В.) испытало очень многое – от времен «Союза русского народа» до исступленного кровавого фашизма. Меня товарищи уверяют, что в руководящих партийных органах многое известно. Ваше личное вмешательство может коренным образом изменить положение вещей, в связи с чем я и решил обратиться к Вам непосредственно»[16].

Сталин этого письма не прочитал: шеф его секретариата Александр Поскребышев не счел нужным беспокоить вождя информацией о том, что Сталин и так хорошо знал. Он отправил его по нисходящей цепочке группе тех товарищей, которые как раз и проводили в жизнь новую национальную политику «партии», и письмо партийного ветерана благополучно осело в архиве[17]. А личное вмешательство дорогого вождя и учителя, которого добивался Яков Гринберг, – оно не замедлило.

Изгнание евреев с руководящих постов высокого, среднего и ниже среднего уровня продолжалось с нарастающей силой. Из сферы искусств оно перешло уже и в другие сферы. В 1943 году академик Лина Штерн, выдающийся биолог, директор ею же созданного Института физиологии Академии наук, направила Сталину письмо о дискриминации евреев, о том, что их последовательно вытесняют из науки. Она сообщила, что занимавший какую-то административную должность действительный член Академии медицинских наук Павел Сергиев предложил ей уволить любых двух сотрудников-евреев, превысивших «допустимую для одного научного учреждения норму еврейского присутствия»: «Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи, а это унижает культуру русского народа». Штерн предложила начать процесс освобождения от евреев с себя самой, на том «доверительная беседа» и закончилась[18].