Повседневная жизнь Дюма и его героев - читать онлайн книгу. Автор: Элина Драйтова cтр.№ 27

Затем мы видим, как Людовик XI бесчувственно игнорирует мольбу растоптанного им епископа Верденского и наконец творит скорый и жестокий суд над мятежниками. Он милует Пьера Гренгуара, но лишь потому, что ему надоело слушать его испуганную болтовню. Он рассуждает о единстве Франции: «Пора уже прийти тому дню, когда во Франции будет один король, один владыка, один судья и один палач, подобно тому, как в раю есть только один Бог!», но именно слово «палач» исподволь заставляет читателя усомниться в заманчивости такой перспективы.

Почему так? Да потому, что Пого не любит королей. Справедливым он полагает подчеркнутую поддержку простого народа, не распространяющуюся на венценосных особ. Его образ Людовика XI предваряет его же клич: «Сограждане! Довольно спать!» Роман «Собор Парижской Богоматери» вышел в 1831 году, через год после революционных событий, приведших к отречению от престола беспомощного политика Карла X. Людовик XI в романе — это не столько исторически верный образ реального Людовика, сколько намек на Карла X, на взошедшего на трон Луи-Филиппа и на несправедливость королевской власти вообще.

Между тем историки отмечают, что помимо действительно свойственных Людовику XI скупости и жестокости этот король обладал рядом других, много более полезных для Франции качеств. В частности, его считают родоначальником современного дипломатического искусства. Людовик явно предпочитал политику войне, хотя при случае не брезговал и военными действиями. Как бы то ни было, ему удалось присоединить к королевскому домену Бургундию, Пикардию и Прованс, усилить центральную власть. Он также покровительствовал ремеслу и торговле, сделав первые шаги на пути обеспечения во Франции активного торгового баланса и создания экономической базы будущего национального государства. Фактически созданная Людовиком XI государственная система просуществовала до революции 1789 года, и, возможно, именно это предопределило отношение к нему В. Гюго, который был на стороне народа, сломавшего в 1789 году систему власти.

Прошу не считать все вышесказанное выпадом против Виктора Гюго. Смысл моих рассуждений не сводится к оспариванию принятых ценностей или к тому, например, чтобы ставить абсолютно ненужный вопрос типа «Кто лучше: Дюма или Гюго?». Однако в отношении Дюма к тому, о чем он пишет, мы видим совершенно другой тип писательского credo. Тот, кто всерьез верит в Провидение, ищет объяснение происходящему не в порочности какой-то социальной группы и, соответственно, в бесчеловечности ее представителей, а в смысле самого хода истории, повинующегося Провидению не менее, чем жизнь каждого человека.

Об историчности романов Дюма и о созданных им исторических образах-портретах мы еще поговорим. Заметим справедливости ради, что французы не особенно любят Людовика XI. Об этом свидетельствует и ироничное описание короля тем же Дюма в историческом очерке «Жак-простак», однако все же его описание короля не столь агрессивно осуждающе, как в романе Гюго, а ирония смягчает нелюбовь к монарху и уж во всяком случае не звучит приговором.

Так поговорим об отношении Дюма к королям и его отношениях с королями. Вот что писатель сам говорил об этом:

«Я составлен из двух начал — аристократического и простонародного: аристократ по отцу и простолюдин по матери, [41] — и ни в одном сердце в такой высокой степени не сочетаются почтительное восхищение всем великим и глубокое и нежное сочувствие ко всем несчастным; я никогда столько не говорил о семье Наполеона, как при младшей ветви; я никогда столько не говорил о принцах младшей ветви, как при Республике и Империи. Я поклоняюсь тем, кого знал и любил в несчастье, и забываю их лишь тогда, когда они становятся могущественными и счастливыми; так что ни одно павшее величие не пройдет мимо меня, не услышав приветствия, ни одно достоинство не протянет мне руку без того, чтобы я ее пожал. И когда весь мир, казалось, забыл о тех, кого уже нет, я выкрикиваю их имена, словно назойливое эхо прошлого. Почему? Я не знаю. Это голос моего сердца просыпается внезапно, помимо рассудка. Я написал тысячу томов, шестьдесят пьес; откройте их наугад — на первой странице, в середине, на последнем листке — вы увидите, что я всегда призывал к милосердию: и когда народы были рабами королей, и когда короли становились пленниками народов» («История моих животных», XXXVII).

Такая позиция обусловлена, конечно, не только двойственностью происхождения Дюма, но и его способностью видеть в короле не одно воплощение монархической функции, а обычного живого человека, у которого есть свои страсти, порывы, свое отчаяние, своя радость. Если Провидение — всеобщий закон, то и король для него не избранный, а такой же как все, одинаково ответственный за свои поступки, может быть, даже более ответственный, если речь идет о поступках, влияющих на судьбу государства. Так что Дюма не считает справедливым порицать королей только за то, что они короли.

Возможно, Дюма сумел увидеть в королях людей еще и потому, что знал о них не понаслышке, не только из исторических документов. Он был лично знаком со многими венценосными особами; с некоторыми из них его связывала искренняя дружба.

Первым рабочим местом Дюма после его приезда из Виллер-Котре в Париж была канцелярия герцога Людовика Орлеанского, будущего короля Луи-Филиппа. Дюма попал в канцелярию за свой необычайно красивый почерк — другими своими талантами он еще не блеснул. В канцелярии его обязанностью, в частности, была подготовка так называемого «вечернего портфеля» герцога, включавшего в себя его дневную почту и вечерние газеты. Дюма исправно исполнял свои обязанности, хотя и поругивал суровую богиню Необходимость, заставлявшую его за 125 франков в месяц корпеть над конторской работой, лишая возможности заниматься литературным трудом и ходить по театрам. Постепенно привыкнув к службе, Дюма стал затрачивать на нее все меньше усилий и все больше рабочего времени посвящать написанию пьес. Это не ускользнуло от внимания начальства, и Дюма оказался под угрозой увольнения. Его мать, куда с ббльшим почтением относившаяся к государственной службе, нежели к писательскому поприщу, была в отчаянии. Александра же это не так уж и беспокоило. Ведь его пьеса «Генрих III и его двор» наконец-то была принята к постановке.

Однако вскоре случаются два события, могущие повергнуть в отчаяние даже оптимиста Дюма: его мать тяжело заболевает, а премьера пьесы оказывается под угрозой, поскольку цензура усматривает в ней намеки на существующий режим. Тогда Дюма, даже не испросив аудиенцию, является к герцогу Орлеанскому, просит его заступничества и приглашает на премьеру. Слегка развеселившись при виде такой бравады своего мелкого служащего, герцог соглашается помешать запрету пьесы, но сожалеет, что не сможет прийти на спектакль: в день, на который назначена премьера, он дает званый обед для иностранных принцев. Дюма не отступает, он обещает начать спектакль на час позже и забронировать для принца и его гостей всю первую галерею в театре. И он побеждает! Герцог Орлеанский со всеми своими гостями действительно приходит на премьеру, присоединяется к аплодисментам и остроумно убеждает Карла X разрешить пьесу после того, как цензура все-таки вновь запретила ее.