Различия - читать онлайн книгу. Автор: Горан Петрович cтр.№ 17

А у Драгана дела шли как всегда. Он читал Гаги, какие компоненты входят в состав той или иной пиццы, и во время походов в кино переводил, что говорят герои. В Италии, в отличие от Сербии, иностранные фильмы показывают не с титрами, а дублированными. Драган жил за счет Гаги, в соответствии со своими привычными потребностями, то есть — роскошно. Тратился на женщин, азартные игры и вино. Но к этой тройке сколько нулей ни допиши, все будет мало. Поэтому Драган объяснял свои постоянные расходы оплатой частных уроков итальянского. Он утверждал, что более точный перевод требует досконального изучения всех тонкостей языка и что ему не хотелось бы, главным образом из-за Гаги, чтобы возникали какие-то недоразумения.

— Да-а, иностранные языки куда труднее наших, — говорил он, когда его уставший товарищ приходил с работы и заставал его, всегда в положении лежа, за книгами «Grammatica italiana» или «Lo Zingarelli - Vocabolario della lingua italiana», хотя и в той и в другой были спрятаны комиксы, «Il gatto Garfield» или какой-нибудь другой, желательно, с минимумом текста.

— Нелегко тебе... Но не стоит так мучиться ради меня... Ты что-нибудь ел, хочешь, пойдем куда-нибудь выпить? — Гаги всегда был готов облегчить тяжелую жизнь Драгана.

Тем не менее Драган так и не выучил больше сотни слов, так и не продвинулся дальше настоящего времени, первой десятки цифр и личного местоимения «io». Что совершенно не мешало ему «синхронно» и уверенно переводить, кто, что и кому сказал. А Гаги был благодарен. И доволен. Даже очень доволен. И кто бы что ни говорил о его малограмотном товарище, он считал, что Драган итальянский знает как папа римский, и даже лучше, «как сам эфиопский император Хайле Селассие».

Италия для них была землей обетованной. Италия для них была страной грез. В Италии жизнь прекрасна, и грех не использовать здесь каждое мгновение. Кроме того, в Италии не было занудного господина Джорджевича, и никто не мешал им из пятого ряда, не «совал свой нос в действие фильма».

А вышеупомянутый господин Джорджевич под конец жизни слегка тронулся. Все эти бесчисленные книги, о которых он всю жизнь рассказывал многим поколениям учеников, все эти тома, от первого и до последнего слова, он прочитал снова. Точнее, начал он с самого начала, решив заново изучить азбуку, заново выучить язык по букварю... по грамматике, по орфографическому словарю... по детской литературе... потом заново внимательно перечитал отечественных и иностранных авторов, от корки до корки, и Гомера, и Данте, и Сервантеса, и Шекспира, и Достоевского, и Манна... Обратив особое внимание на Рабле. Аккуратно подчеркивая в каждой книге самые важные строчки, оставляя на полях свои замечания и отдельно, на тысячах листах бумаги, записывая выводы.

Закончив обучение и имея все основания сказать самому себе, что освежил в голове весь материал, он начал захаживать в школу, где когда-то работал. Там он вытащил из архива, точнее, из подвала гимназии, все письменные работы всех поколений учащихся, которым он десятилетиями преподавал литературу и язык, сотни и сотни тетрадей, и снова просмотрел их. Ему разрешили это из жалости. Даже предложили воспользоваться комнатенкой, которая получилась после того, как был отгорожен эркер, и в которой стояла старая парта, стул, да еще оставалось свободное место. Пусть делает что угодно, только бы не вмешивался в учебный процесс, кого могут теперь интересовать старые темы и заплесневелые тетради! Пусть занимается чем хочет, если ему не лень, пусть проверяет всё заново, от первого и до последнего слова. В результате, несмотря на все усердие, досрочно отправленный на пенсию преподаватель югославской литературы и сербохорватского языка так и не понял, в чем заключалась его ошибка.

С тем господин Джурдже Джорджевич и упокоился. Уверенный, что что-то он все-таки просмотрел, что-то упустил. То есть кому-то позволил проскочить «просто так». До последнего момента он оставался чрезвычайно строгим, таким, каким его все и считали. И прежде всего но отношению к самому себе. Перед смертью, оценивая собственную жизнь, он спросил себя: «Жил?» — ненадолго задумался и добавил: «Очень плохо (единица)!»

Наследники разделили его недвижимость «полюбовно», не успев рассориться. А то имущество, которое никого не заинтересовало, богатую библиотеку и кипы записей, подарили краеведческому музею. Должно быть, они до сих пор там так и лежат, на их изучение и классификацию потребуются годы.

Знаю, что Эраковичу после множества попыток все-таки удалось сказать свое слово в искусстве. Правда, в изобразительном, а не в кинематографии. Как-то ночью его вдруг осенило. Он разбудил Эраковичку в лихорадочном возбуждении:

— Алюминиевая фольга у нас есть?

— Что? — пробормотала Эраковичка в полусне.

— Жена, соберись! Я чувствую, что пришел мой час творить! Есть у нас дома алюминиевая фольга? — повторил Эракович.

— На прошлой неделе купила новый рулон, я к нему еще не притрагивалась. — Эраковичка наконец проснулась, встала и надела пеньюар, чтобы составить супругу компанию.

И всю бессонную ночь напролет Эракович, в полосатой шелковой пижаме, взлохмаченный, одержимый мощным порывом вдохновения, дрожащими руками разматывал и рвал этот десятиметровый (ширина тридцать сантиметров, толщина десять микрон) рулон. Результат выразился множественным числом: ровно тридцать три автопортрета. Небольшого формата. Позже в роскошных рамах. Но еще до того, как они приобрели окончательный выставочный вид, Эраковичка нерешительно усомнилась:

— Это действительно автопортреты?

— Ты что, не видишь, там отражается мое лицо! — Эракович поднес поближе к себе один из тоненьких листочков. — И чтобы ты была в курсе, я называю такой прием «вторжением личности художника в пространство».

Выставку Эракович назвал скромно: «Эраковичи». Критики были потрясены. О выставке писали столичные газеты. Эракович с наслаждением раздавал интервью. Позировал на фоне взятых в рамки обрывков алюминиевой фольги. Все они до бесконечности умножали его лицо. Он говорил, что всю жизнь необыкновенный «дуэт ангельских голосов» призывал его к чему-то подобному. Слухи о «новом слове в искусстве» распространились и за границей. Несмотря на международные санкции в отношении Югославии, выставка «Эраковичи» побывала в нескольких европейских столицах. Где тоже вызвала большой интерес и должное признание.

Правда, Эраковичу так никогда и не удалось повторить свой успех. «Озарение» его больше не посещало. Даже несмотря на то, что Эраковичка, желая внести свой вклад в творчество мужа, скупила в ближайшем магазине весь запас не только алюминиевой фольги, но и обычной пищевой пленки. Кассирша ей с завистью сказала:

— Ну, соседка, я смотрю, запасы на зиму у вас будут солидные.

Эраковичка, вообще-то очень скромная, сама себе удивилась, когда довольно высокомерно отрезала:

— Запакуйте да помалкивайте. Неужели вы думаете, что я с вами буду разговаривать об искусстве?!