См. статью "Любовь" - читать онлайн книгу. Автор: Давид Гроссман cтр.№ 54

— Не выдумывай. Я расскажу тебе о тораге Горока.

— Горока? Кто это — Горок? Я не желаю знать никакого Горока! Я хочу услышать о гениальной эпохе! О «Мессии»! Сию минуту, немедленно!

— Хватит, замолчи. — И после паузы: — Ты так ограничен, так замурован, ей-богу. Беспредельно глуп… Рассказал мне сейчас такие грустные, но такие верные вещи. Я не перестаю спрашивать себя, как тебе удается так глубоко понять его. Я ненавижу тебя за то, что ты можешь так разгадать его. Я знаю, как ты это делаешь: смотришь на себя и говоришь прямо противоположное. Ты…

— Достаточно.

— Нет, не достаточно! Я все скажу, потому что и ты говоришь, совершенно не считаясь со мной и не щадя меня. Все ты должен выложить! Все ты должен знать! Ты причиняешь мне смертельную боль. Злодей и праведник в одном лице. И я скажу тебе одну вещь: когда он был во мне и я ласкала и облизывала его, я обнаружила, что он совершенно истерзан, разорван на части. Множество посторонних созданий, Нойман, посторонних, преступных, злодейских, мельчайших созданий сновали в нем, как рыбы в каютах затонувшего корабля.

— Но он сделал это? Я знаю — он сумел! В конце концов — сумел!

— Чтобы я так жила! Почему из всех людей, которые любят Бруно, я должна была встретить именно тебя?! Веди себя спокойно! Ты хочешь слышать о его достижениях? Я расскажу тебе о достижениях. Лежи спокойно, не ерзай все время и не дрыгайся! По стилю твоего плаванья, дорогой, я могу заключить, что и танцевать ты не умеешь, я права? Готова поклясться!

— Тебе доставляет удовольствие всячески унижать меня, верно?

— А, зачем мне это!.. Какая от этого польза… Только расстраиваться. Все, что ты рассказал…

— Он не подходит тебе.

— Ко всем восточным ветрам! Подонок ты эдакий!..

— Не сердись. Он подходит только самому себе. Поверь, мне от этого тоже больно, точно так же, как и тебе. Может, по другим причинам, но боль остается болью. Расскажи мне что-нибудь о нем. Пожалуйста! Обо всем, что хочешь. Только расскажи.

— Замолчи, наконец. Замолчи и дай мне спокойно подумать. На чем мы остановились? Тораг Горока, как я уже упомянула…

Возле Шетландских островов в Северном море косяк жутко переполошился. Мой бедный Бруно почувствовал это с опозданием, потому что во сне всегда затруднялся приспособиться к нингу (нинг с самого начала давался ему с трудом — и это, должна я тебе заметить, сильно противоречит твоим описаниям, ведь всю свою прошлую жизнь, жизнь вне меня, он, к твоему сведенью, был занят совершенно другими вещами, которые не требовали прислушиваться к нингам, верно?), и вот он вдруг оказался подброшенным в воздух, перевернулся, и снова шлепнулся, и нахлебался воды, я тебе скажу, очень серьезно нахлебался, и принялся плеваться и выкрикивать ужа-а-асные проклятия, и колотил руками и ногами…

Извини. Ну в чем дело? Я ведь извинилась, верно? Пожалуйста, могу еще раз извиниться. Просто я разволновалась и на минуточку забыла, что ты тут, во мне. Не бойся, больше этого не случится. Обещаю. Не стесняйся, можешь выплюнуть ее обратно в меня. Да, дорогой… Ты считаешь, какая-то особенно соленая?.. Не знаю. Тебе показалось. И чересчур холодная? Брось!

Так на чем мы остановились? Ах да — в Северном море. Была ночь, изломанный месяц плавал в воде, и Бруно принялся тотчас искать боковые линии Йорика и Наполеона (еще одна твоя дурацкая выдумка, милый: Бруно и не собирался давать рыбам имена. В том числе и Лепарику), и Йорик (а, пусть уж будет Йорик!..) как раз оказался на своем обычном месте, но Наполеон (а, ладно!..), который всегда держался с той стороны, которая ближе к берегу, исчез, пропал, и Бруно ужасно напугался, да, я почувствовала его ужасный страх, волна его немедленно докатилась до самых узких моих проливов, и если ты сам не испытал этого, то никогда не поймешь, Нойман, каково это, потому что они уже плыли вместе целую вечность с половиной и между ними установилась такая близость, что у Бруно в это мгновение вдруг возникло ощущение, будто одна сторона его тела просто исчезла, оторвалась и что жизнь его с ужасной быстротой вытекает из тела и достается каким-то чужим рыбам, которые плыли там, с той стороны, что ближе к берегу, — да, представь себе, хотя он проплыл с ними расстояние длиной в полмира — примерно, — он вообще не был с ними знаком, совершенно!

И в тот момент, ты слышишь, в тот момент начали пробегать по нему такие странные колебания, правильнее сказать, потрясения, судороги жара и холода, и как будто кто-то царапал его кожу, и он хотел множество вещей разом: остаться и бежать, погрузиться и взлететь, и каждая его рука и нога начали вдруг грести в совершенно противоположных направлениях, и он почти разорвался там на части, и не забудь, пожалуйста, об этом воспалении у него в груди, которое уже несколько месяцев ужасно его мучило, из-за него он все время был немного как в бреду и пылал, как кратер вулкана, это, конечно, немного по моей вине, то есть даже полностью по моей вине, но пока еще не пришло время открыть тебе некоторые детали, и Бруно смотрел в сторону моря и видел, что весь косяк вдруг сбился в кучу, смешался и тысячи тысяч рыб мечутся как угорелые и разрываются на части в таком непостижимом страхе и с такой дикостью, глаза у всех вытаращились, боковые линии сверкали, как молнии, — ты вообще можешь себе представить, как такая вещь выглядит!? И тут мой Бруно, моя лапушка, заставил себя успокоиться. Он был там, можно сказать, единственный, кто нашел в себе силы остановиться и прислушаться, и тотчас понял, что великий хенинг исчез, пропал, больше не существует, и тогда Бруно весь сжался от ужаса, mamma mia, как он, бедненький, сжался! Из последних сил он прислушался, с мольбой и в отчаянье прислушался, и только тогда сумел обнаружить на огромном расстоянии, в самом конце косяка со стороны моря, постукивания и пошлепывания Лепарика, которые были ужасно слабы.

Но не успел он даже вздохнуть с облегчением, порадоваться, что Лепарик, по крайней мере, жив, как его тело начало кричать ему что-то совершенно другое, совершенно! Какой-то новый мускул, упругий и молодой, начал обозначаться и натягиваться вдоль всего косяка, и Бруно различил в себе какие-то голоса, которых не мог понять, будто неясное эхо растекалось по воде, удары нового барабана, он закрыл глаза и прислушался всеми порами своего тела, голос шел сзади, со стороны моря, что-то вроде шепота, и странной судороги, и ужас-с-сной боли, как будто — как тебе объяснить, чтобы ты понял? — как будто тебе делают Суэцкую или Панамскую операцию и злодейски вспарывают твое брюхо по всей длине без всякого наркоза, несчастные лососи принялись извиваться и пятиться, они были уверены, что это исландские рыбаки возвращаются со своими бандитскими изуверскими сетями: три загнутых крючка в каждом квадратике, в каждой ячейке, и клянусь тебе, я видела собственными глазами, как несколько из этих рыб просто лопнули, взорвались — пак! — от безумного страха и напряжения, и это меня нисколько не удивляет, потому что даже я — а я, как ты понимаешь, успела уже кое-что повидать на своем веку, — даже я на этот раз была как сумасшедшая, и ты можешь сам догадаться почему. Из-за кого я так волновалась. Далекие коралловые рифы Малых Шетландов дико сверкали, и ощущение было такое, будто весь мир задыхается и обливается потом, и Бруно в мгновение ока оказался отброшенным на край моря — просто как песчинка, как щепочка, без малейшей возможности сопротивляться и, главное, без всякого желания сопротивляться. Горок, Горок! — извивались перепуганные светотени, отражения лососей, Горок, Горок! — шелестели морские ежи своими острыми иглами, и вдруг в этой темноте все небо — и меня, между прочим, тоже — пронзила раскаленная добела нить нового нинга, и в ту же секунду все стало ясно.