См. статью "Любовь" - читать онлайн книгу. Автор: Давид Гроссман cтр.№ 148

— Зайдман, Малкиэль, биограф, один из тех мастеров искусств (см. статью деятели искусств), которых Отто начиная с декабря 1939 года отыскивал в Варшавском гетто и собирал у себя в зоосаде (см. статью сердце, возрождение «Сынов сердца»).

Ученый, добившийся определенной известности благодаря двум первым томам подробной биографии Александра Македонского, которые ему удалось завершить до постигшего его катаклизма. Пожилой человек, неторопливый и деликатный, постукивающий по дорожкам зоосада старыми, но крепкими еще башмаками, которые Отто раздобыл для него, и повсюду таскающий за собой заслуженный, сильно потрепанный кожаный саквояж, испускающий острый запах гнилых фруктов. В саквояже Зайдман хранит свою последнюю научную работу «Основные исторические процессы и события, приведшие к самоубийству часовщика Лейзера Мелинского с Кармелицкой улицы». Труд, над которым, по словам Вассермана, Зайдман «убивался на протяжении целых девяти лет и который хотя и приумножил его славу исследователя, но сделался его проклятием». Вассерман рассказывает об одном досадном столкновении Фрида и Паулы с Зайдманом: в одну из ночей, вернее, в три часа утра биограф постучался в дверь павильона, в котором проживала супружеская пара, и пожелал — со всей присущей ему деликатностью, но и с младенческой настойчивостью — немедленно выразить свой протест против претензий и обвинений в адрес Отто, высказанных доктором нынешним утром, когда оба они стояли под навесом перед клетками попугаев. Малкиэль Зайдман работал поблизости и отлично слышал, как доктор кричал, что так невозможно продолжать содержать зоосад, поскольку Отто, вместо того чтобы заниматься делом, проводит все время в еврейском гетто и притаскивает оттуда в качестве работников отбросы общества: всяких бродяг и психов, необразованных и неразвитых дикарей, бездельников, которые не желают пальцем шевельнуть, чтобы помочь Фриду в его трудах.

Фрид: Ну да, как это нередко бывает у сумасшедших, полностью отключены от действительности, сосредоточены только на самих себе, все как один страшные эгоисты и эгоцентрики и вообще почти не замечают не только нас, но и друг друга. Каждый носится с какой-то безумной идеей, раз и навсегда застрявшей у него в башке. Отто называет это искусством и утверждает, что они творцы и художники! Разумеется, они никоим образом не оправдывают той жратвы, которую Отто предоставляет им здесь задаром. Согласен, нельзя сказать, чтобы они так уж много ели, — в сущности, они и не едят ничего. Цитрин, например, потребляет только овощи и фрукты, потому что видеть не может мяса, Маркус, тот вообще никогда не помнит, что человеку все-таки следует чем-то питаться, а этот несчастный, Гинцбург, он и прежде был дистрофиком, а теперь и подавно почти ничего не берет в рот, ведь после посещения гестапо у него не осталось ни одного зуба! Только Мунин, этот мерзкий, одержимый похотью дикарь, готов сожрать все! Ест за пятерых. Потому что ему требуется много сил — так он объясняет, этот извращенец. А сам Зайдман — ладно, этот кормится вместе с животными, с которыми в тот день работает, лопает из их кормушек. Вместе с птичками клюет зернышки. Такие дела. Нет, объесть они, может, и не слишком нас объели, но уж толку от них наверняка никакого, да и вообще все их поведение… Мой Боже!.. Сами как животные. Без преувеличения. Животные даже лучше их.

Маленький, вечно напуганный биограф целый день переживал обиду и наконец не выдержал: пришел выразить свое возмущение этими несправедливыми и жестокими речами. Особенно потрясло его выражение «необразованные и недоразвитые дикари». Он поднял супругов с постели и битый час донимал Фрида (кипящего от злости) и Паулу (пораженную происходящим) изложением своей теории.

По его словам, уже многие годы назад он пришел к заключению, что его долг как биографа и гражданина составить исчерпывающую и достоверную биографию простого человека. Человека, не сделавшего себе имени ни в какой общественной области и никогда ничем не прославившегося. С тех пор как эта идея завладела его сознанием, он уже не мог заниматься ничем другим. Он был уверен, что подобная биография будет обладать не меньшей ценностью и значимостью, чем предпринятый им труд увековечения деяний и подвигов Александра Македонского, и что на его долю выпала великая честь исполнения подобного замысла, который безусловно принесет ему известность в кругах исследователей и знатоков.

Зайдман: А, пани Фрид!.. Два солидных научных тома я посвятил Македонскому и вначале находил их весьма полезными и занимательными. Очень, очень поучительными. Но, признаться, завершал я свой труд в ужасной тоске. Да, ужасной тоске. Поскольку этот Александр, который единым мановением своей руки сдвигал горы и перемещал народы, передислоцировал, что называется, огромные воинства по поверхности доброй половины земного шара, превратился в моих глазах в некое могучее явление бесчувственной природы, своего рода ураган или землетрясение, и опостылел он моей душе. Да, в то время как писал я о нем, я иногда начинал размышлять, что бы этот Александр сделал мне и мне подобным, попадись я, допустим, ему на глаза или встань у него на пути?.. Вы понимаете? Ах, видно, нельзя мне было предаваться таким мыслям… Я — человек науки, в университете преподавал, но невозможно мне было далее абстрагироваться от того, что происходит в мире, за пределами нашей башни из слоновой кости, хладнокровно взирать на эти ужасные картины! Да, да, представьте, этот Александр начал по-настоящему пугать меня. До такой степени, что третий и последний том уже не смог я завершить. Я сказал самому себе, что из его жизни, этого полководца, не может человек извлечь для себя доброго урока. Нет, один какой-нибудь, допустим, и сможет взять с него пример. Эдакий бесстыжий Гитлер, он сможет! Безусловно сможет! Тьфу! Пардон… Но ведь я хотел писать для простых людей, таких, как я сам. И, прошу прощения, как вы. Для тех, кому бывает страшно. Понимаешь ты, пан Фрид (примечание редакции: Зайдман, подобно некоторым другим художникам в зоосаду, принимал Фрида за поляка и христианина), ведь большие усилия, даже трагические, требуются ему, человеку, чтобы написать доподлинную биографию другого человека. Почти невозможное это предприятие. Ведь сказать по правде, не знакомы мы по-настоящему ни с одним человеком. Совершенно чужие мы друг другу (см. статью чуждость). Каждый — свое царство и свое государство, неприступная крепость со своим властелином, и своим божеством, и своим дьяволом, и тысячью тайн и секретов, что даже самому ему открываются по капле. Редкий и вымирающий вид мы все, если позволительно мне воспользоваться научным термином из профессиональной области уважаемого пана Фрида, и каждый — последний представитель рода, что называется, рудимент. Сходство между нами — это не более чем обман зрения, вожделенная мечта души и потребность сердца, плод отчаяния и одиночества… Македонский, безусловно, важен и интересен, но Лейзер Мелинский, замечательный часовщик, тоже. Поверьте!

(Тем временем Фрид с изумлением листал рваную замусоленную рукопись достославного сочинения Зайдмана, выполненную от руки корявым неразборчивым почерком, и натыкался на названия основных разделов: «Упорная борьба с братом Цви-Гиршем за настенные часы, оставшиеся в наследство от отца, да будет память его благословенна»; «Ностальгическая тоска Лейзера при воспоминании о рисунке на обоях в спальне матери, да будет память ее благословенна»; «Сдержанность и деликатность Сары-Бейлы»; «Тайная дипломатия Авраама Песаха [из Люблина], изъявившего желание примирить стороны и нашедшего себя замешанным в конфликт»; «Попытки Лейзера войти в партнерство со своим другом Меерсоном с целью организации мануфактурного дела и болезнь Сары-Бейлы, опрокинувшая все надежды и положившая конец этому начинанию».)