Горы, моря и гиганты - читать онлайн книгу. Автор: Альфред Деблин cтр.№ 29

— Таргуниаш, Освободитель. Он хотел уничтожить фабрики. Мы хотим ими завладеть. Наша кровь при нас. Мое блаженство! Блаженство! Мы не остановимся. Туда! Мне надо туда!

И на глазах у попадавших на колени мужчин и женщин, под аккомпанемент их невольных стонов и взвизгов она бросилась с каменного ограждения машины в ее сверкающее колышущееся железно-лязгающее нутро. Машина ни на мгновенье не изменила ритма работы, а продолжала властно греметь внутри каменного ограждения. Ворочаясь на своем ложе, она обхватила женщину, умастила себя брызнувшей светло-красной кровью. Заглушив своим лязгом крики и испуганное молчанье людей. На ограждение вскочил еще какой-то мужчина — маленький-сгорбленный; по лицу не угадать, плачет он или смеется:

— Туда так туда. Что значит для машины одно человеческое тело? Скольких еще должна сожрать такая машина, чтобы стать человеком? Она наверняка не считает, что мы сделали для нее достаточно. Для нашей Машинки это было лишь каплей. Слушайте, что скажет Машинка, когда я крикну «эй». Эй! Эй! Я тут ничто: она кричит громче. Ей требуется больше, чем один человек. Кто хочет со мной в это путешествие? Гуль-гуль-гуль!

Он заманивал… И вот уже двое, трое, четверо стоят на ограждении, смотрят вниз. Искривленный недомерок кричит: «Прыгай!» И они, взявшись за руки, прыгают… Их тела машина выбросила по дуге вверх; казалось, она попробовала их выплюнуть, но они, перекувырнувшись, упали обратно. Мгновенье машина ворчала, будто внутренне сопротивляясь колеблясь; но потом опять громоподобно загрохотала задребезжала. Знамя погибшей подняла другая женщина, у которой от страха стучали зубы. Она была очень рослой; древко держала перед собой, стиснув обеими руками; лицо испуганное, колени дрожат; она забралась на ограждение.

— Больше никто пусть не прыгает. Машина должна отдохнуть. Она переваривает пищу. На сегодня довольно.

Машина шумела так грозно, что люди обратились в бегство.

Жителей многих других городов охватывало такое же воодушевление. Они будто бросались на добычу. Знамена молодых — освободителей — реяли над ландшафтами. Порабощая-принуждая, реяли они над ландшафтами. Заставляли работников отрывать взгляд от полей улиц фабрик. Будто Змий подползал ко всем, кто еще не утратил способность чувствовать; достаточно было прикоснуться к рабочему инструменту, бросить взгляд на фабричный фасад, услышать определенные слова или увидеть подначивающий жест, и Змий проникал в их руки, заставлял руки подниматься к груди, а самого человека — падать ниц; заставлял колени попарно стискиваться, стопы-лодыжки — прижиматься друг к другу, подбородок — опускаться на грудь; потом люди поднимались, освобождаясь от наваждения, стряхивали его с себя, недоуменно кряхтели.

Вокруг больших предприятий верфей фабрик, вокруг ангаров с самолетами, вдоль рельсов для перемещающихся домов бродили в сумерках люди, цветные-пылкие-белые-желтые, искоса посматривали по сторонам, что-то их побуждало обернуться, пожаловаться: «Что же нам делать?» Они носили свободную или облегающую рабочую одежду. Другие, наслаждающиеся покоем, — те выходили на прогулку в жакетах с буфами, накидках, широкополых шляпах, шарфах; неторопливо прохаживались вдоль дамб и стен. Как же те, первые, гнули перед ними спину: «Не причиняй нам зла. Что мы должны делать. Скажи: что. Говори: что. Приблизь губы к моему лицу, к самому уху. Как же стеснилась грудь; как же мы малы… Нет, мы велики. Покажи нам, как нужно прыгать: мы прыгнем». Или артачились: «Где спасение?»

Работяги страдали от своих порывов. От мешанины из любви, самоотверженности, жажды разрушения. Они должны были разрушить аппараты, хотя любили их. Во многих местах они так и делали. Они это делали неохотно. Не отличаясь по сути от этих мужчин и женщин, представители правящего сословия, под защитой специальных покровов и теней, зримо и незримо их преследовали, хватали за шею, утаскивали, чтобы убить уничтожить. Жертвы обмякали в руках своих палачей. Соединившись с палачами, смеялись извивались трепыхались неистовствовали: «Убейте нас. Что с того. Нас это не изменит». Тела, утаскиваемые зримыми и незримыми тенями, кричали: «На что вам сдалась наша кровь? Почто — именно наша? Вы должны сказать. Хоть это вы должны сказать». Теряя силы, с дрожью в голосе насмехались над своими мучителями: «Сар Тиглат! Иддиу! Вы хотите знать… Что вы хотите о нас узнать? Мы вам предшествуем. Вы нас убьете. Отнимете у нас жизнь. Мы вас благодарим». Их не бросали в машины, чтобы не нарушить работу фабрики. Не обращали против них сталь, чтобы не запачкать ее, не осквернить. Искали скалы болота речные заводи, сбрасывали похищенных на камни или душили. «О, было бы у меня больше рук!» — кричали судьи. «О, было бы у меня больше тел!» — кричали казнимые. Ярость мешалась с восторгом — у тех и других.

Что же происходило тогда с обычными мужчинами женщинами? Тысячекратно, не конфликтуя, укладывались они парами, влекомые к одной цели — рвением ли, смятеньем ли; и так же тысячекратно хватали друг друга за руки… за пальцы за лодыжки за локти за плечи. Четыре пальца отдергивались, судорожно сжимались. Большой палец вставал вертикально, всверливался. Локти растопыривались, упирались; соединялись, словно шарниры; схлопывались, как створки дверей. Плечи не отличались от воды. Вода — известно какая. Вода — уклончивая. Если схватишься за воду, она уклонится, исчезнет, не будет ее; но перекатится через тебя — и снова очутится здесь, никуда не денется; ахнуть не успеешь, а она уже проглотила и пальцы, и руки, и лодыжки. Плечи принимали прикосновенья рук, проседали, как клавиши, под пальцами; вздрагивали, опускались ниже; колебались, как лодочка, направо-налево; погружались, как парусники, под поверхность воды. Выныривали справа, слева. Вроде как камыш под ветром: что-то колыхалось, вскидывалось, спокойно плыло. Брызгало, как молоко из трубки, вниз; продвигалось, будучи всосанным, вверх. Плечи… И так до тех пор, пока мускулы не набухали не каменели, что означало: жить или умереть. Тогда уже никто не желал, чтобы другой был слабее. Каждый хотел, чтобы другой оказался сильнее его. Хотел ухватить этого другого яростней, железней, ужасней, глубже — от чего потом и погибнуть.

С ИТАЛИИ это началось. Градшафты внезапно наполнились ордами людей, покинувших свои фабрики поселения. Люмпены вообразили себя душами машин аппаратов; и волнами обрушивались на города. То были дикие орды полупомешанных. Шестеренки — черные синие красные — вытатуированы на груди (а такие типы ходили с открытой грудью). Трепещущие гигантские знамена с Солнцем Луной звездами — над их головами. Огонь вырывался из небесных светил. Однако часто, гораздо чаще он вырывался не из них, а из тьмы под ними. Дым пожара достигал небосвода, окутывал побледневшие знаки. Тьма была не что иное как чадный дым. Иногда она была чьей-то головой, грудью, черным пространством между двумя человеческими ладонями. В которых горел-потрескивал-волновался-набухал огонь, отклоняясь в сторону, слизывая что-то внизу. Эти люди были убийцами-поджигателями. Действовали они автономно. Им, ужасным, двигавшимся по Германии Франции Италии Ирландии, не осмеливались оказывать сопротивление. В Америке, на Восточном побережье, они разрушали мелкие городки. А потом дотла выжгли целые районы Чикаго, Вашингтона. Они появлялись, как снежный ураган; и, подобно сциаридам, движущимся по следу войска, оставляли после себя голую землю. Они преодолевали горы, не останавливались перед пустынями. Ни один из них сам по себе не был убийцей-поджигателем. Они всегда становились тем, чем были, лишь когда сплачивались в бродячие-гонимые-клокочущие-буйные орды. Отдельный человек спекался с такой ордой.