Мальтийская цепь - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Волконский cтр.№ 51

– Знает ли отец Грубер, что митрополит Сестренцевич – вполне достойный человек, что это истинный пастырь своего стада, который заботится о нем, не ищет для себя никакой выгоды и не хочет вмешиваться в мирские дела, заботясь лишь о духовных?

Мельцони, видимо, делал усилие повиноваться.

– Да, знает, – наконец проговорил он.

– А остальные его братья?

– Тоже, – ответил Мельцони.

– И все-таки хотят зла этому человеку, хотят уничтожить его?

– Да.

– Чего же ищут они для себя?

Мельцони сделал новое усилие и с большим трудом проговорил:

– Власти!

Литта сидел, закрыв лицо рукою, изредка только отымая ее и взглядывая пред собою.

Ему казалось ужасным, непростительным то, что он узнавал теперь.

– Они ищут этой власти для себя, пользуясь без разбора всеми средствами? – продолжал спрашивать Ветус.

– Всеми средствами, – повторил Мельцони. Старик грустно покачал головою.

– А где теперь Грубер? – спросил он вдруг. Мельцони не ответил.

– Посмотри вокруг этого дома… на дворе никого нет?

– Никого.

– Иди дальше.

Мельцони стал покачиваться, как будто со вниманием высматривал что-нибудь, и наконец широко улыбнулся.

– Вижу! – сказал он.

– Где же он?

– Тут, вблизи ворот, стоит в тени. Он закутался. Ему холодно.

– Хорошо, – сказал Ветус, – ты выйдешь другою дорогою: из зала повернешь направо, пойдешь по коридору и спустишься в сад; там есть тропинка; по ней выберешься далеко от того места, где стоит Грубер. Слышишь?

– Да! – сказал Мельцони и повернулся.

– Погоди! Ты придешь домой, ляжешь в постель и проснешься завтра, совершенно забыв, что с тобою было сегодня вечером, и завтра же принесешь продавать подаренную тебе табакерку бриллиантщику Шульцу, в Морскую, и спросишь за нее тысячу рублей. Ступай!

Мельцони опять повернулся и пошел тем же размеренным шагом, каким появился здесь.

– Любопытный субъект! – кивнул ему вслед Лабзин, обращаясь к старику.

– Да, – ответил тот, – он легко поддается; впрочем, я давно уже знаю свою силу над ним.

Исповедовавшихся было немного. Баронесса Канних ждала своей очереди. На ней было простое черное платье, густая вуаль скрывала ее лицо. Приехавшие раньше ее и раньше попавшие в очередь, друг за другом, в строгой тишине и торжественности вставали со своих мест и по знаку церковника скрывались за колоннами, где помещалось место исповедника.

Скамья, на которой сидела баронесса, мало-помалу, таким образом, пустела с правой стороны и наполнялась вновь прибывающими слева.

Благолепие храма, полумрак, легкая прохлада, царившие тут, и запах сырости, смешанный с запахом осевшего дыма ладана, производили особенное, размягчающее душу впечатление.

Баронесса старалась сосредоточиться и думать о своем главном грехе – обуревающей ее страсти, не встретившей взаимности и потому готовой перейти и в гнев, и в ревность. Она чувствовала себя оскорбленною, уничтоженною и потому вдвойне несчастною.

Грустно сидела она, опустив голову, в ожидании, пока церковник сделает ей знак идти. Вот наконец он кивнул головою. Баронесса почему-то вздрогнула, кровь бросилась ей в лицо, и она быстрыми, частыми шагами пошла за колонны.

Тут сумрак сделался как будто гуще. Канних опустилась на колена на покатую скамеечку у маленького решетчатого оконца, проделанного в закрытом, огороженном месте для исповедника. Кто-то кашлял там негромким, сдерживаемым кашлем. Сквозь этот кашель охрипший голос предложил ей покаяться.

– Главный грех мой, – начала баронесса давно уже обдуманные и несколько раз повторенные себе слова, – главный грех мой в том, что я люблю, – она запнулась, – да, я люблю, – повторила она, – и боюсь, что эта любовь преступна… я – вдова.

– Любовь твоя разделена? – спросил голос.

– Нет. И в этом вся беда моя. Мало того, она отвергнута.

– Почему?

– Не знаю и боюсь думать об этом. Она замолчала, опустив голову.

За решеткой тоже молчали.

– Он ссылался на свои обеты? – вдруг послышался голос оттуда. – Он говорил, что не свободен?

Баронесса почувствовала, как невольный трепет охватывает все ее тело. Прежде чем она сказала еще что-нибудь, там уже знали всю суть ее исповеди и указывали прямо на любимого ею человека?

– Вы все уже знаете, отец! – произнесла она почти испуганно.

То настроение, в котором находилась она, готовясь к исповеди, давало теперь себя знать, и исповедник показался ей наделенным свыше даром прозрения.

– Да, – подхватила она в приливе какого-то вдохновения, – да, он связан обетом, но не на него ссылался он. Он просто прогнал меня, дерзновенно попрал ногами мое чувство. .

Она старалась говорить возвышенно, чтобы идти в тон с торжественностью минуты, и начала прерывающимся голосом подробно рассказывать все происшедшее на балу в Эрмитаже, не щадя ни себя, ни Литты.

– Да, ты виновата, – послышалось в ответ, когда она кончила, – ты виновата, но он еще виновнее тебя… Он не должен был идти за тобою, не должен был вовлекать твою слабость в грех.

– О, я знаю свою вину и раскаиваюсь в ней! – вздохнула баронесса. – Но простится ли она мне?

– Смотря по тому, что ты намерена будешь делать теперь.

– Бросить, бросить навсегда, очиститься, – заторопилась Канних, делая даже руками движение, будто стряхивая с себя что-нибудь.

– И простишь ему, и оставишь безнаказанным его оскорбление?

Баронесса задумалась. Она боялась ответить, боялась солгать.

– Тяжело думать об этом, тяжело говорить, – произнесла она наконец и робко, как бы ища возражения, добавила: – Разве нужно простить, разве это было бы справедливо?

– Это было бы малодушно и непростительно, – произнес голос.

Баронесса вздохнула свободнее.

– Он виноват в своем грехе и должен понести кару за него, – продолжал голос. – И ты должна быть орудием ее. Такова воля справедливости. Твоя вина до тех пор не искупится, пока ты не покроешь ее его наказанием.

– Так что же делать? – с отчаянием шепотом произнесла баронесса.

– Прежде всего – прервать с ним всякие сношения.

– О, всякие!.. – подтвердила баронесса.

– У него есть твои письма?

– Пустые записки… ничего не значащие.

– Всякая записка есть документ, и всякий документ значит очень много. Тебе нужно вернуть их назад.