В Америке - читать онлайн книгу. Автор: Сьюзен Сонтаг cтр.№ 84

Мы, конечно, пригласили бы Юлиана. Но я знаю, что он не приедет. И Якуба из Нью-Йорка. Рышарда? Ну, разумеется, правда, Богдан? Он по-прежнему снимает комнату в Варшаве? В Женеве? С каких это пор? И почему Женева? Нет, мы не получали от него никаких вестей в последнее время. И вы тоже приезжайте, Хенрик. Не в Калифорнию, это не для вас. В этом году я собираюсь набрать собственную труппу и совершить более длительное турне по стране. В Америке ведущим актером „управляют“, словно бизнесом, и „управляющий“ сопровождает его в турне. А вы будете врачом нашей труппы. В дороге кто-нибудь всегда болеет. Превосходная мысль! Подумайте над этим, Хенрик. Возможно, я приглашу также Йозефину. Моя сестра — удивительная женщина, вы не находите, Хенрик? Ностальгия, Александер? По Польше? По окаймленным елями тропинкам в Татрах, каштановым аллеям в Кракове и тому подобном? А, по моей прежней жизни. Мне кажется, не испытываю. Нет, Хенрик, ничто не вызывает у меня ностальгии. Я отреклась от прошлого. Америка помогла мне в этом. „Америка, Америка!“ — иронизируете вы; кстати, я люблю этот тон. Если вы полагаете, что я нашла в своей новой стране все, что хотела там найти, то вы правы, Хенрик. Америка и в этом мне помогла. Ты что, сам испек эти кайзерские булочки, мой милый Питер? Они восхитительны. Богдан, на днях я узнала одну очень интересную вещь. По словам Хенрика, еще совсем недавно ностальгия считалась серьезной, порой смертельной болезнью. Самым опасным временем года была осень, а наиболее уязвимыми — люди военной профессии. Практически все: любовное письмо, картина, песня, ложка вкусной овсяной каши твоего детства, несколько звуков родной речи, подслушанных на улице, — могло вызвать это заболевание Все истории болезни, которые он читал, были опубликованы во французских медицинских журналах, но весьма маловероятно, что только французы способны умереть от привязанности к прошлому. Мы сошлись во мнении, что поляки, должно быть, еще больше подвержены этому недугу, подобно тому, как американцы превзошли всех в своем умении избавляться от прошлого. Да, очень вкусно, мама. Нет, мама, я не хочу ни свиную котлетку, ни цветную капусту в панировочных сухарях и сливочном масле. (О господи!) Мама, я не худая. Самая популярная европейская актриса, королева французской сцены, весит не больше… да ничего страшного! Мама, у тебя есть хоть малейшее представление о том, кто я такая? Именно этот вопрос, Богдан, я ему задала. Вероятно, спад этой болезни — одно из многочисленных благ прогресса: парового двигателя, телеграфа и регулярных почтовых сообщений. Но ты же знаешь Хенрика, — оптимизм чужд его натуре, и он не может обойтись без язвительных замечаний, — он сказал, что, по его мнению, спад этого чувства в летальной форме предвещает возникновение нового заболевания — неспособности к привязанности. Конечно, иногда я думаю о Рышарде, Хенрик. Доктор, пропишите мне что-нибудь болеутоляющее. Может, это просто „нечувствительность“? Я была не просто эгоистична. Я паниковала. Он потряс меня. Я разрывалась на части. Богдан, Хенрик сказал мне вчера (ты знаешь, каким он бывает резким): „Польша любит вас. Вы нужны Польше. Но вам самим Польша больше не нужна“. Что я могла ответить ему? Хенрик, существует два типа людей. Одни, подобно вам, милый друг, чувствуют себя хорошо только там, где все понятно и знакомо. И другие, к породе которых принадлежу я и которые чувствуют себя загнанными, подавленными и раздраженными, когда они дома. Что не исключает моего пламенного патриотизма. В Йозефине, Хенрик, меня больше всего восхищает ее великодушие. Ах, Богдан, как Игнацы может быть таким непреклонным! Наверное, тебе с ним очень трудно общаться. Мы заслужили немного отдыха. Я рада, что мы сделали над собой усилие и проводили Хенрика до Закопане. Неужели чета закаленных южных калифорнийцев испугалась бы двухдневной поездки в кибитке? Как не порадоваться приходу прогресса в деревню и появлению нового, прекрасно оборудованного диспансера Хенрика? Деревня по-прежнему остается нашим суровым, полностью отрезанным от мира Закопане, и мы наслаждались (какие наслаждения!) и гуляли (какие прогулки!), взбираясь выше, чем собирались вначале, чтобы полюбоваться знакомой панорамой, и горцы так радушно встречали нас. Я знаю, что ты хотел остаться до воскресенья. Но так мы причиним Хенрику еще больше страданий. Он будет скучать по нас еще сильнее, если мы останемся дольше. Какой лик у Йозефины, какие волосы. Вы не находите ее привлекательной, Хенрик? Вы слепец, друг мой. Где мы? В Закопане. Но я не хотела ехать в Закопане. Мы в Кракове. Но я не хочу оставаться в Кракове. Питер, обними свою бабушку, тетушек, дядюшек и двоюродных братьев и сестер. Ну конечно, ты можешь попрощаться с паном Глиньским! Богдан, любимый, я знаю, что покажусь тебе непростительно капризной, но я не хочу здесь больше оставаться, как мы запланировали. Давай уедем в Париж немедля. Мне нужны наряды, да, многодневные примерки. И каждый вечер мы будем ходить в театр. Возможно, в „Комеди-Франсез“ сейчас играет она. Я знаю, что возненавижу ее и влюблюсь в нее. Меня уже гложет зависть, когда я представляю себе, как она произносит торжественные фразы Расина и его величавые периоды. Возможно, мне не понравится ее „Адриенна Лекуврер“ и „Дама с камелиями“, но ее „Эрнани“ и „Федра“ — больше всего на свете! До тех пор, пока она не узнает, что я сижу в зрительном зале. Мама, я непременно приеду следующим летом. А вы с Йозефиной приезжайте жить к нам в Америку, когда у нас с Богданом появится свое ранчо. Ты — старая? Не смеши меня, мама. Ах, Польша! Не стань моей несчастной любовью. Будь моей силой, гордостью и щитом, который я несу в мир. Ах, Рышард, твои руки, губы, ton sexe [95] ! Богдан, у тебя все хорошо? У меня — да. Я смиряюсь и торжествую, Хенрик. Кто бы мог подумать, что все случится именно так?»

Они уехали из Польши в конце июля; прибыли в Париж, где Марына три недели шила дюжину новых гардеробов, позировала для портрета, ходила в театр (она увидела Сару Бернар в роли доньи Соль в «Эрнани» Виктора Гюго и затем пошла за кулисы, чтобы засвидетельствовать почтение своей великолепной сопернице), посещала галереи и Всемирную выставку. 20 августа они отплыли из Шербура и через неделю добрались до Америки, как раз застав последний месяц зловонного нью-йоркского лета. Они снова остановились в театральном районе, неподалеку от Юнион-сквер: номер-люкс в отеле «Кларендон» был завален цветами, которые быстро портились в этой изнурительной, одуряющей жаре. Марына нашла свой отель, где всегда будет останавливаться, выступая в Нью-Йорке; и во время своего второго турне по Соединенным Штатам она добьется еще большей, неизменной популярности. Люди «странствующих» профессий хотят, чтобы их непременно встречали и носились с ними в продолжительных паузах гастрольных турне. Когда останавливаешься в одном и том же номере знакомого отеля или каждый вечер ужинаешь в одном и том же ресторане, удовольствие заключается в том, что тебе почти не приходится решать.

Марына была счастлива, что возвращается в Америку, но не смогла подавить разочарования (воображение ее подвело), когда они вошли в док. Было ли это огорчением из-за того, что ее никогда по-настоящему не понимали? Или нетерпимостью ко всем этим колоритным, забавным, убежденным, самодовольным американцам? Но какими же она их себе представляла? Впрочем, все это — разочарование, огорчение и нетерпимость — прошло, как только она начала прослушивания актеров для своей труппы. Чтобы чувствовать себя уверенно, ей достаточно было приходить каждое утро в театр и брать в руки бразды правления — в театр, где она откроет сезон в начале октября и будет играть шесть недель подряд. Когда Марына выходила на улицу после полудня, ей становилось дурно от солнечного света, жары и наглых, неумолимых толп. Приходилось напоминать себе, что это не Америка, а всего лишь Нью-Йорк — такой важный, потный, тесный и переполненный. Домом — тем уголком ее новой родины, который Марына могла бы назвать «домом», — был не Нью-Йорк, где начиналась эмигрантская Америка, а то место, где Америка встречалась с океаном и заканчивалась. Богдану нужна была Калифорния — конец и последнее начало; ей тоже.