Русский роман - читать онлайн книгу. Автор: Меир Шалев cтр.№ 15

Дверь распахнулась, и Мешулам Циркин ворвался в комнату, безумно тряся головой.

— Дай это мне! — крикнул он. — Дай это мне, Миркин, прошу тебя, эта бумага должна быть в моем архиве!

— Иди-ка лучше помоги своему отцу, Мешулам, он сегодня возит сено, — сказал дедушка. — И побыстрее, пока Барух не взялся за тебя.

«Что бы о нем ни думать, — сказал Мешулам Циркин после смерти дедушки, — но Миркин был одним из самых почитаемых людей во всем Движении. Чего удивляться, что все эти бездельники готовы уплатить кучу денег, лишь бы их похоронили рядом с ним. Неплохое завещание он тебе оставил».

Подписав бумагу, трое парней склонились перед Фейгой в церемонном поклоне и спросили, не соизволит ли дама тоже присоединиться. Когда она поставила на документе свою подпись, Либерзон спросил: «А как насчет твоего брата?» Но Шломо Левин печально ответил, что пока еще не решил, «с каким идейным направлением он намерен связать свою судьбу».

«Если тебе так трудно решить этот вопрос, — сказал дедушка, — значит, ты вполне созрел для того, чтобы отправиться на очередной сионистский конгресс и произнести там основополагающую речь по этому поводу».

«Ты всегда можешь присоединиться к местному отделению Партии Учетчиков Дырок от Бублика», — сказал Циркин-Мандолина. До самой своей смерти он прибегал к этому выражению, когда хотел выразить презрение и насмешку.

Шломо Левин с отвращением поднялся и пошел к рабочему общежитию, но на следующее утро понял, что ему грозит остаться в одиночестве и потащился вслед за «Трудовой бригадой» на юг, в виноградники Иудеи.

«Тогда еще не было больших дорог, не было автомобилей, у нас даже лошади не было, — рассказывал мне дедушка. Всю дорогу мы шли пешком, а когда нужно было переходить болота, местные лягушки подсказывали нам, куда поставить ногу».

Левин тащился за ними несколько дней. Они казались ему трехглавым чудовищем. Циркин не переставал играть, и звуки его мандолины «чуть не продырявили мне череп». Миркин задерживал их на целые часы, созерцая медленный танец тычинок в цветках ююбы. Но хуже всех был Либерзон. По ночам он начинал низко и протяжно квакать и не умолкал до тех пор, пока на его теле не собирались жабы со всей округи. «Чтобы обменяться новостями», — доверительно объяснял он.

«Они просто неисправимые пустобрехи, — сказал Левин Фейге. — Они ничего не воспринимают всерьез. У них нет ничего святого».

Рассказывая мне о своей покойной сестре, он то и дело снимал очки и протирал повлажневшие толстые линзы.

«Наш отец велел мне следить за тобой». Эти свои слова он декламировал наизусть, потому что много раз в жизни произносил их и вслух, и в своем воображении. «Оставь их немедленно и идем со мной».

— Мне уже семнадцать лет, Шломо, — ответила Фейга, — и сейчас я нашла человека, с которым свяжу свою жизнь.

— Кого же? — спросил Левин, с тревогой глянув на трех одетых в лохмотья парней, которые с головокружительной быстротой обрабатывали мотыгами виноградные лозы.

— Я еще не решила, — ответила она, — но нам придется решить. Это будет один из них.

— Они просто валяют дурака Они заставят тебя варить им, чинить их носки и стирать их белье.

— У нас есть устав, — сказала Фейга.

— Они превратят тебя в свою прислугу. Ты не первая девушка, которая взошла в Страну, чтобы пахать и сеять, а кончила в рабочей столовке.

— Но мне с ними весело, — сказала бабушка Фейга. — И они покажут мне нашу землю.

«И это правда, — выдавил Шломо Левин сквозь перехваченное горло. — Яков Миркин действительно показал ей нашу землю».

Сегодня, спустя многие годы после ее смерти, он уже простил дедушке прошлое, помогал ему по хозяйству и играл с ним в шашки. Но дважды в год, в день своего прибытия в Страну и в день смерти сестры, он приходил к ней на могилу «посидеть часок-другой и спокойно поненавидеть всех этих великих деятелей и деляг».

Он брел за ними в поселения Иудеи, на рабочие фермы, в долину Иордана и Явниеля. Дедушка рассказывал мне, как они танцевали и голодали, осушали болота, пахали, ломали камень в каменоломнях и странствовали по Галилее и Хурану [37] .

— У нас тогда не было Бускилы и Зиса, чтобы доставлять нам почту. И знаешь, как мы получали письма из России?

— Как?

— У Либерзона были друзья среди пеликанов. Они нам приносили.

Я недоверчиво открыл рот, и дедушка сунул в него жесткую зубную щетку, покрытую едкой пастой, и начал энергично скрести мои десны.

— Ты видел, какой клюв у пеликана?

— Аггха… — хрипел я.

— Клюв с мешком. А теперь прополощи рот. Пеликан брал почту в этот мешок и по дороге в Африку останавливался у нас и приносил нам письма и приветы.

Пинес категорически опровергал историю с пеликанами. «Маршруты пеликанов не проходят ни через Изреельскую долину, ни через прибрежную низменность, — сказал он дедушке. Зачем ты говоришь ребенку такие глупости?»

Но дедушка, Либерзон и Циркин не подчинялись законам природы Пинеса. Верхом на мотыгах проносились они над ядовито-зловонным дыханием болот, топорами пролагали себе путь сквозь джунгли удушливых камышей и пырея, и платье Фейги, точно легкое душистое облачко, укрывало их лица тончайшими вуалями преданности. Я видел их — белые пятна над пустынной землей, летят, как семена крестовника. А под ними, внизу, бежит маленький Шломо Левин и кричит сестре немедленно спуститься.

«Ни один из их не осмелился протянуть руку к твоей бабушке. Они лишь непрерывно забавляли ее своими проделками и без конца смешили своими глупыми шутками. А их сладкая кровь защищала ее от всяких малярий и депрессий», — рассказывал мне Пинес.

Они швыряли камни из пращи, как пастушата, пели по-русски водяным птицам, которые прилетали осенью из устья Дона, и мылись только раз в две недели. Каждую ночь они танцевали босиком, а когда вставал день, шли пешком от одного края Страны до другого. «Они могли работать целую неделю и за все это время съесть всего пять апельсинов», — рассказывал я своему двоюродному брату Ури.

Но на Иоси и Ури, близнецов дяди Авраама, эти рассказы не произвели особого впечатления.

«Это еще что, — сказал Ури. — Они забыли тебе рассказать, как Либерзон бегал в ее честь голым по воде Киннерета, и как Циркин ночь напролет наигрывал на своей мандолине на берегу Цемаха [38] , так что на заре три гигантских мушта [39] , точно завороженные телята, вышли из воды прямо к ногам бабушки, подпрыгивая на своих колючих плавниках, и как наш дедушка пускал по воде плоские голыши, от одного берега озера до другого».