Голубь и мальчик - читать онлайн книгу. Автор: Меир Шалев cтр.№ 55

Но назавтра мама потеряла сознание и через три дня умерла, и Мешулам сказал, что хорошо было бы отложить начало ремонта. «Дом может подождать. Раньше отсидите траур, как положено. Главное, она узнала, что ты нашел свое место и что ты в хороших руках, — и снова расплакался: — С тех пор, как Гершон и моя Голди, мне никогда не было так больно».

Мы думали похоронить ее в Тель-Авиве, ее любимом городе, но оказалось, что она оставила завещание, неожиданное и подробное. Она хотела быть похороненной на кладбищенской горе в Иерусалиме, на вершине северо-западного склона. Мешулам через своих приятелей в «Хевра кадиша» [46] устроил всё, что надо, а нам объяснил:

— Это то, что она сказала мне и адвокату, которого я ей привел: «Это не для того, чтобы я могла смотреть на Тель-Авив. Это для того, чтобы Тель-Авив видел меня».

Мы отсидели с траурные дни в большой квартире в Бейт-Кереме: Папаваш, я, Зоар, которая занималась чайником, чашками и коржиками. Мешулам, который привозил нам еду из буфета Глика. Два гигантских Йо-Йо, Иоав и Иорам, получили отпуск и тоже приехали, и от этого казалось, будто квартира полна посетителей, даже в те минуты, когда никто не приходил. Вечерами приезжали Лиора, и Биньямин, и друзья Биньямина, которые рассказывали об ужасных случаях медицинских ошибок, а также просто сочувствующие. Тирца не пришла. Мешулам передал сообщение от нее. Она сожалеет, она очень любила твою мать, но инженер назначил ей еще одну встречу, а потом должны прийти землемеры.

Я гадал, придут ли и те двое мужчин, которых я видел у нее однажды: старик, который спросил, чему я хочу учиться, и смуглый хромой, который варил крепкий кофе, и мурлыкал, и напевал смешную песенку: «Маленький Ахашверош кофе пьет и ест бриошь…» — но вместо них пришли знакомые Папаваша — его бывшие коллеги и ученики, пациенты, которых он лечил, — одни из признательности, другие из желания увидеть наконец, что скрывается за дверью «Я. Мендельсон — частная квартира».

В последний день траура прошел последний весенний дождь, неожиданный и сильный, и ночью, когда я возвращался с Лиорой на улицу Спинозы в Тель-Авиве, поперек шоссе уже текли бурные потоки. По радио передавали о наводнениях и разливах, и у меня в мозгу мелькнула страшная мысль, что твою свежую могилу могло снести с кладбищенской горы по склону в долину.

В доме Лиоры, прислушиваясь к шуму воды, грохочущей по водосточной трубе, стучащей по крыше, барабанящей по листьям в саду и колотящей по жестяным бидонам, мусорным бакам и железным ящикам, я видел в своем воображении жуткие картины: оторванные конечности и катящиеся вниз кости. Я спрыгнул с кровати и оделся. Наконец-то найдется применение для нового плаща и резиновых сапог, ждущих в багажнике «Бегемота».

— Куда ты? — спросила Лиора из своей комнаты.

Я сказал ей правду. Я боюсь, что могилу матери снесло дождем, и хочу посмотреть, что происходит.

— Почему вдруг снесло? Она похоронена в бетонном ограждении.

— Ты не представляешь себе, что может натворить разлив.

— Но ведь мы же только что вернулись оттуда. Что за ужасы ты придумываешь?

— Можешь поехать со мной, если не веришь, — сказал я.

Нет, она не поедет. Она не будет участвовать в моих безумствах.

Даже американские еврейские сыновья-невротики не ездят промерять, не снесло ли дождем могилу их матери. А у нас в Америке, можешь мне поверить, бывают дожди и матери похуже, чем ваши.

— Зато у нас сыновья лучше, — сказал я и вышел.

Погода была ужасная. Ветер дул со всех сторон, и дождь хлестал, непрестанно меняя направление. То грохотал по крыше машины, то стлался почти горизонтально. Но «Бегемот», упрямый, как и его хозяин, пробился, игнорируя мольбы застрявших в воде шоферов, через долину Аялон, прошел через узкие Врата Ущелья, взобрался на длинный подъем, спустился, поднялся, снова спустился, и снова поднялся, и на светофоре перед въездом в город свернул направо, потом еще дважды направо, пока не остановился перед входом на кладбище.

Я вышел и побежал среди могил. Потоки бурлили по дорожкам между памятниками, но могила мамы была на месте, и все венки на ней тоже. Венок больницы «Хадаса», и венок больницы «Ихилев», и венок Еврейского университета, и венок медицинского профсоюза, и венок «Киршенбаум реал эстейт» в Тель-Авиве, и в Бостоне, и в Вашингтоне, и в Нью-Йорке, и венок «Мешулам Фрид и дочь с ограниченной ответственностью», а также жестяная маленькая белая табличка, торчавшая в глинистом бугорке. Намокшая, но прямая и стойкая, с именем «Рая Мендельсон», написанным черной масляной краской. Я обошел могилу, проверил и вернулся в «Бегемот» позвонить Биньямину.

— Всё в порядке, — сообщил я ему.

— Что в порядке? О чем ты говоришь?

— О маме. Ее могила в порядке. Держится, несмотря на дождь.

— Откуда ты говоришь, Яир? Ты что, вернулся на кладбище?

— Я немного забеспокоился. Такая погода, а могила еще не покрыта камнем.

Биньямин спросил, знаю ли я, который час, я ответил, что знаю, и тогда он сказал, что ему интересно, чем я кончу.

Я сказал, что не в этом дело, и напомнил ему, что я не просил у него ни помощи, ни совета, я всего только хотел рассказать ему, что происходит.

— Даже если ты не просил совета, — сказал он, — я его тебе дам. Если уж ты в Иерусалиме, поезжай к Папавашу и заночуй у него. Тебе явно не повредит побывать перед сном у детского врача.

2

Наутро небо прояснилось. Когда я подъехал к своему дому, меня встретили трое землемеров. Один старый, обгорелый и морщинистый, другой примерно моего возраста, с красным носом и обозначившимся животиком, и третий — долговязый ученик, веселый и услужливый парень, из тех, которым время от времени кричат: «Принеси холодной воды» — а иногда: «Подумай о Бриджит Бардо, а то у тебя шест плохо стоит!» — и при этом лопаются от смеха.

Когда они ушли, из соседнего дома вышла хозяйка, воткнула два кола и натянула вдоль границы наших дворов длинную разделительную веревку.

— Поставь настоящий забор, — посоветовал я ей.

— Обойдусь без забора, главное, чтобы люди поняли. — Натянула, связала, выпрямилась и сверкнула глазами. — Что здесь им граница, и чтоб не было больше никаких проблем.

И уже назавтра вышла на первый обход вдоль новой границы.

— Мы тут уже всякое видали! — крикнула она, когда я вышел из дома и поздоровался. — Лучше, когда с самого начала всем всё ясно.

На ее последнее утверждение я не отреагировал, но в душе подивился несоответствию между ее внешностью и поведением. То была молодая и миловидная женщина — не той красоты, от которой пересыхает горло, и не той, от которой подгибаются колени, но безусловно той, что радует сердце. Ничто в ее улыбке, походке и повадках не выдавало той злобности и настороженности, что гнездились в ее душе.