Золотой истукан - читать онлайн книгу. Автор: Явдат Ильясов cтр.№ 61

И если коран, как язык бога, вечен, почему он говорит только о делах минувших и не может предсказать событий хотя бы на десять лет вперед, — кроме, разумеется, конца света? Ведь будущее не может вечно жить прошлым.

И еще — если все от аллаха и человек не волен в своих поступках, почему он должен отвечать за свои грехи? Поскольку человек совершенно не волен во всех своих поступках, в том числе и злых, значит, источник зла в мире — сам аллах? Но если бог — источник зла, то в чем же состоит суть божественного благодеяния и справедливости?

И если смысл и цель жизни правоверного — отрешение от всех радостей мира, презрение к земной жизни, терпеливость в нужде, горе и страданиях, довольство ниспосланной судьбой и полное самоуничижение ради блаженства на том свете, то как понимать яростную защиту тем же кораном богатства, торговли с прибылью, войн, грабежей? Совместима ли отрешенность от благ земных с захватом чужого имущества?

Кутейба, припертый к стене, долго молчал, отирая пот, не зная, что сказать, и наконец произнес угрюмо:

— Я отвечу тебе на все эти вопросы… когда приду в Хорезм.

Но один из его приближенных, большой умник, ретивый законник, не утерпел и всего в нескольких словах, определенно и точно, с восточной образностью, изложил суть учения «покорных богу»:

— Праведный халиф Омар говорил: «Мусульмане едят их, покоренных, пока они живы; когда мы умрем и умрут они, наши дети будут есть их детей, пока они живы».

— Понятно, — кивнул Сахр.

Кутейба густо побагровел, зло покосился на излишне прыткого книжника, — куда лезешь, непрошенный? Кто за язык тебя тянет? Брякнул. Книжник догадался, что допустил оплошность, и растерянно забормотал:

— Аллах сказал: «Когда мы отменяем какой-либо стих и повелеваем забыть его, то даем другой, лучший того или равный ему». Сура вторая, стих…

Ему не дали договорить.

Вбежал взволнованный слуга, крикнул Кутейбе ибн Муслиму:

— Господин! Добыча из Согда. Хусейн убит…

Сразу забыв все сто четырнадцать сур корана (кроме четвертой — о добыче), «покорные богу», и вместе с ними — Сахр и Руслан, тихо сидевший дотоле у входа, шумной толпою повалили наружу.

Площадь перед дворцом была запружена повозками, верблюдами, быками с потными вздрагивающими боками.

У подножья каменной лестницы стояла большая двухколесная повозка, на повозке лежал труп огромного воина, накрытый синим плащом. Привязанный к той же повозке веревкой за шею, переминался с ноги на ногу пленный воин. Руслан и Сахр переглянулись: это был старший воин из тех семерых, кому они дали в песках поесть.

— Он убил Хусейна, — доложил один из всадников, сопровождавших караван с добычей. — Внезапно напали горстью с бугра, обстреляли. Мы погнались за ними, этого сбили с коня, остальные ушли.

Сахр, знавший от своих ученых друзей сирийский язык, понимал гортанную речь «покорных богу» и шепотом пересказывал Руслану ее содержание.

— А, Харун, — угрюмо кивнул пленнику рослый носатый Кутейба. — Вот и встретились. Недолго тебе пришлось вести свою войну в Туране. Эй, сгружайте добычу! Складывайте здесь, на лестнице.

Воины положили у ног наместника тяжелый продолговатый тюк, разрезали грубую мешковину. Кутейба ахнул. Перед ним открылся, ярко блеснув, золотой лик прекрасной согдийской богини Анахиты.

И по мере того, как с продолговатых тяжелых тюков, с натугой сгружаемых с арб, спадали покровы из мешковины и войлока и глазам «покорных богу» представали все новые и новые золотые идолы, бухарские боги и богини, в толпе воинов все громче нарастал шум восторга и восхищения. Переговариваясь между собою, «покорные богу» от возбуждения заикались или умолкали на полуслове. Иные падали наземь без чувств. Многие плакали от умиления. Большинство же просто вопило хриплыми дикими голосами, ошалело озирая гору чистого золота.

— Видал? — сказал Сахр Руслану. — Молились в полдень, разговаривая с богом, не было слез и стенаний: бормотали заклинания заученно, тупо, равнодушно, как бы стараясь скорее отбыть неприятную повинность. И никаких тебе чувств. А сейчас — видишь? Плачут. Золото! Вот оно, самое главное божество. Золотой истукан правит миром. Именно ему, называя его различными именами и сбивая с толку народы, поклоняется всемирная шайка хитроумных вероучителей.

Мятежника Харуна, убившего разбойничьей стрелой витязя Хусейна — красу и гордость воинства «покорных богу», привязали к столбу перед выстроенными пешими и конными отрядами и, в назидание всем прочим, потешаясь над пронзительными криками преступника, содрали с него, живого, кожу.

Коран запрещает пить вино, зато дозволяет курение, — и воины, вдосталь накурившись гашишу, собрались на поминальный пир в десять раз более дурные, чем пьяные от вина.

Гашиш вызывает приступ неудержимого смеха, и по всему стану гремел тупой бессмысленный хохот, — тогда как «покорным богу» надлежало, казалось бы, горько оплакивать Хусейна, раз уж они его так любили.

Они и заплакали, когда благородный воин-сказитель запел о славных подвигах безвременно погибшего Хусейна, Песня была напряженно-ноющей, рыдающей, и от нее и впрямь хотелось плакать. Зато музыка… в ней слышалась угроза: звуки труб, дудок, барабанов, струнных инструментов сливались то в густой, то в пронзительный напористый напев, похожий на гул и визг самума в песках, на родине «покорных богу». Резкий порыв следует за таким же резким порывом, но отнюдь не плавно и размеренно, — не успеет стихнуть один, как на него нахраписто налезает другой. Слушать невмоготу.

— Народ с такой музыкой не победить, — заметил бледный Сахр.

Расчувствовавшиеся воины рвали на себе одежду, царапали щеки, с криком кидались на землю, катались по ней с пеной на губах.

Затем «покорные богу» мелко изрубили и разделили между собою труп Хусейна, чтобы, поев его благородного мяса, перенять от него отвагу и храбрость. Каждый старался получить хоть крошку. Самое ценное, сердце и печень, преподнесли, конечно, Кутейбе ибн Муслиму…

— Людоеды, — плевался Сахр на обратном пути. — Пожиратели трупов. Умный народ, способный, но — одурачен… как и всякий другой.

Руслан никогда не слышал, чтобы Сахр, говоря о каком-либо народе, назвал его темным, диким, никчемным. О каждом народе он отзывался с любовью и гордостью, будто сам принадлежал к нему:

— О! Это умный народ, очень умный народ. Ясная голова, зоркие глаза, золотые руки.

— Евреи? О! Это дельный, толковый народ.

— Персы? О! Это древний, мудрый народ.

— Китайцы? О! Это искусный, трудолюбивый народ.

— Каждый народ по-своему замечателен, просто загляденье.

Говорить: я лучше, скажем, кочевого тюрка, потому что я — рус или хорезмиец, это от невежества, древнего дикарства. Сказать: я лучше, потому что знаю грамоту, умею строить города, каналы, расписывать мм стены, посуду, а он этого не умеет, — можешь, пожалуй. Но помни: он знает и умеет то, чего ты не знаешь, и не умеешь. И помни другое: знания и умение — дело наживное. Глядишь, тот же тюрк-пастух научится всему этому, да еще тебя же и обгонит, если будешь сидеть сложа руки, полагая, что знания — твой природный дар, и не надо их развивать, сами придут…