— Парис! Парис, возвращайся! — Я не удержалась и крикнула, свесившись со стены.
Он не мог слышать меня. Но если бы даже услышал, он не мог послушаться и бежать, как трус. Он бросился на одного из греков: меч обнажен, копье наготове, вид устрашающий. Таким он и запечатлелся в моей памяти: настоящий герой, гроза врагов, благороднейший из троянцев.
В тот миг как он обрушил свой меч на неведомого грека, подкатила колесница. Стоявший в ней лучник прицелился и пустил стрелу в Париса. Она задела предплечье, но Парис продолжал сражаться. Он уложил второго противника, а потом повернулся направо и разделался с третьим. Только тут он обратил взор на врага, который стоял в колеснице, но та уже отъезжала прочь. Парис осмотрел свою руку, потер ее, потом вынул копье из тела убитого грека и поспешил на помощь соратникам.
Между тем ряды греков поредели: часть людей отошла к кораблям. За ними последовали остальные, и отважная часть троянцев вернулась в город. Они не бежали, а шли медленно, устало и с достоинством, в то время как струсившие собратья встречали их овечьим блеянием у ворот.
— Пустяковая рана! — радостно сказал Парис, помахав рукой.
Толпа приветствовала его. Рана действительно была неглубока и почти не кровоточила.
— Детская царапина, — рассмеялся Парис, снимая шлем.
Но после того как праздничные речи были произнесены, заздравные кубки подняты, «детская царапина» стала болеть. Началось с простого пощипывания.
Уже вечером, у себя во дворце, раздевшись и попросив воды, Парис обследовал рану. Ее окружали красные волдыри, горячие на ощупь. Когда я коснулась пальцем кожи возле воспалившейся раны, Парис так громко вскрикнул, что я испугалась. Он прикусил кулак, словно желая заглушить боль.
— Как будто жидкий огонь разливается под кожей, — сказал он.
— Послать за врачом?
— Не надо. — Он попытался улыбнуться. — Сегодня много по-настоящему раненных, не стоит отвлекать врача из-за моей царапины.
В слабом свете я плохо видела, но раненая рука как будто стала раздуваться, кожа натянулась и блестела. В то же время лицо Париса покрылось испариной, он пробормотал:
— Тошнит… Голова кружится, — и запрокинул голову. Его била лихорадка.
Не считаясь с его возражениями, я послала слугу за врачом. Пока ждали врача, рука распухла еще сильнее, казалось, что кожа вот-вот лопнет. По телу пошли красные пятна. Губы Париса дрожали, руки и ноги сводила судорога. Он дышал, как рыба, выброшенная на берег.
— Нутро горит огнем, — простонал Парис. — Он сжигает меня.
Врач вошел, посмотрел на больного, откинул одеяло. На теле не было никаких изменений. Тогда он положил руку Парису на лоб и сразу отдернул ее.
— У него жар!
Жар. Жидкий огонь. Нутро горит. Уж не Филоктет
[28]
ли был тот человек в колеснице? Судя по описаниям, яд гидры действует именно так.
— Кто ранил тебя?
— Не знаю. — Парис сжал зубы от боли. — Я не разглядел лица.
Если это и правда Филоктет, то лучше ему не знать. Человеческая воля иногда сравнима с силой богов. Пока Парис не знает, что ранен Филоктетом, он будет считать свою рану излечимой и бороться за жизнь.
— Все хорошо, любимый, — сказал я. — Тобой занимается наш лучший врач.
— Когда говорят, что тобой занимается лучший врач, это значит, что твои дела хуже некуда.
Он улыбнулся, но улыбка превратилась в гримасу боли.
— Или это значит, что ты троянский царевич и любой твоей царапиной обязан заниматься лучший врач, — принудила я себя улыбнуться в ответ.
— Не лги мне, Елена. — Он с неожиданной силой сжал мое плечо здоровой рукой. — Не лги. Это невыносимо.
— Парис, ты ранен. Но раны — обычное дело на войне. Ты сам ранил Махаона, а он выздоровел. И Одиссей тоже.
Я смотрела на Париса сверху вниз, и мне было нестерпимо сознавать, что я стою здоровая и сильная, а Парис лежит раненый и беспомощный.
— Рана ране рознь, — вздохнул он, сжимая распухшую руку.
— Не прикасайся к руке! — приказал врач, отводя руку Париса. — Выпей лекарство, оно поможет.
— Я не стал бы этого делать, пока мы не узнаем, кто меня ранил. А то можно сделать хуже. — Парис с трудом выдавливал слова сквозь сжатые губы.
— Противоядие! — крикнула я. — Знает кто-нибудь противоядие?
— Пока мы не узнаем причину, мы не можем найти противоядие, — тихо ответил мне врач через голову Париса. — Царевич прав. Неправильно выбранное противоядие только усилит действие яда.
— Значит, это все-таки яд?
— Не вызывает сомнений, что стрела была отравлена. Вопрос — чем.
Кровью гидры, подумала я. Но вслух ничего не сказала.
Вдруг Парис открыл глаза. Неужели он слышал наш разговор? Он посмотрел на меня печально и медленно покачал головой.
— Елена… — Он закашлялся. — Столько счастливых лет… Я мечтал о них, когда вез тебя сюда. Не может быть. — Его голова свесилась набок. — Конец. Мы едем в Египет. Пора. — Он посмотрел на меня все еще ясными глазами, прошептал: — Елена. — И его взгляд погас.
Нет, он не может умереть. Так вдруг, так сразу. Это невозможно. А как же я? Наша любовь родилась, чтобы никогда не умирать. Она будет длиться вечно.
Он дышал. Яд поразил глаза, но не достиг сердца. Теперь я не сомневалась, что это яд гидры: иначе поверхностная рана не вызвала бы таких последствий.
— Помогите! — закричала я, обхватив его голову.
Кто-то наверняка должен помочь! Это яд, а у каждого яда есть противоядие.
«Я оставляю тебя с этой женщиной, но в твой последний час даже она будет умолять меня!» Эти слова промелькнули у меня в голове, будто луч света. Вот кто знает все о ядах. Она любила Париса. Она предвидела, что наступит день, когда его жизнь будет в ее руках. Да, она любила Париса. Но она ненавидела меня.
Энона.
LXIV
Я должна пойти к ней. Где ее искать? Даже если Парис знает, вряд ли он в силах объяснить. Он мечется на постели, то изгибается дугой, то падает на спину и царапает грудь.
— Кровь кипит! Кипит, — бормочет он, закатывая свои ослепшие глаза. Его лицо до неузнаваемости искажено судорогой.
— Мой царевич, сделай глоток. Это отвар ясенца критского. Тебе будет легче, — склоняется над ним врач.