В очередной раз Себастьян почувствовал, что смертен.
Они не виделись с того дня, когда расстались в Санкт-Петербурге. Отец и сын обнялись.
Первые минуты встречи прошли довольно суетливо, новоприбывшему показывали комнаты, переносили в дом багаж; путешественник ополоснул лицо и отправился осматривать дом… Здание было довольно крепким, но пришлось приложить множество усилий, чтобы оживить его душу, которую Себастьян непременно хотел сохранить: дом казался одновременно и радостным, и строгим. Никакой жеманной позолоты и больших зеркал, которые производили фурор в Соединенных провинциях. Из украшений здесь имелся лишь клавесин и «Мадонна с четками» Мурильо;
[27]
эту картину Себастьян приобрел в Брюсселе у одного разорившегося сеньора, жаждавшего как можно скорее забыть испанское влияние.
По-настоящему отец и сын встретились только за ужином.
— Насколько я понял, вы так и не попрощались с баронессой Вестерхоф, — сказал Себастьян.
— Наша последняя встреча отбила у меня это желание. Дама заявила, что знает одну лишь вещь на свете, ради которой хочет жить, — это трон. Я вовсе не ожидал, что она скажет, будто этой вещью являюсь я, но ее пламенные речи об отечестве затуманили мне ум. Я признаю, что, когда мы с ней были близки, я демонстрировал не слишком много страсти и предвидел, что очередная наша встреча будет не лучше.
Себастьян улыбнулся.
— Я сожалею, что взвалил вам на плечи подобное наследство, — заметил он.
— Меня утешает то, что я избавил от этого бремени вас. Не знаю ничего хуже, чем болтливая женщина. Впрочем, не уверен, что продолжение этой истории можно назвать счастливым.
— Что вы имеете в виду?
— Баронесса Вестерхоф забеременела.
— Вот как? И что же?
— Она умерла родами, но до этого дала распоряжение, чтобы в случае чего меня поставили в известность.
— Вас?
— Я оставил свой адрес, «Граф де Сен-Жермен, Блю-Хедж-Холл, Лондон».
Повисла тягостная тишина.
— А ребенок?
— Родился мальчик. Мне неизвестно, кто его забрал. И я не желаю этого знать. Я был бы готов взять на себя воспитание ребенка, если бы это было дитя любви, а не плод двойного недоразумения.
Себастьян тяжело вздохнул. «Двойное недоразумение», именно так и он мог бы назвать порыв баронессы Вестерхоф. Но более всего его поразила необычность этой истории: женщина, исступленно преданная короне, дала жизнь ребенку от мужчины, которому не было никакого дела до престола Романовых.
— В этом-то и кроется причина моего долгого молчания, — продолжал Александр. — От всех этих событий я впал в меланхолию. Каждый мужчина желает, чтобы его семя произрастало в единении двух душ. А вышло не так.
Себастьян задумался: разве его краткая, как вспышка молнии, связь с матерью Александра Данаей не представляла собой то же самое? Можно ли эту неистовую, исступленную страсть двух молодых людей той ночью в Констанце назвать любовью, связавшей две души? Скорее, это было стихийное бедствие, удар молнии о влажную землю…
Александр неотрывно смотрел на отца, словно догадываясь, о чем тот думает.
— Мне известно, какие чувства питает к вам моя мать, — с улыбкой произнес он. — И я также знаю, что, сложись ваша жизнь по-другому, вы могли бы жить рядом.
— Это все-таки ваш сын, — заметил Себастьян, — и даже если у вас появятся другие, это ничего не изменит. Я хорошо понимаю вашу строгость, понимаю также, какую вам нанесли обиду. Но когда горечь немного рассеется, вы станете смотреть на все по-другому. За что этот ребенок обречен нести бремя иллюзий своей матери? Меня вовсе не обрадует, если его отдадут кормилице, подбросят кому-нибудь, как приблудного щенка, а он даже не будет подозревать о той несправедливости, которая сделала из него подкидыша.
Александр надолго задумался.
— Как я смогу воспитать ребенка без матери?
— Это не столь уж и редкий случай. Любовь одного из родителей стоит больше, чем отсутствие всякой любви.
Александр, казалось, был потрясен.
— Вы правы, отец, и мне стыдно. Я бессердечный отец.
— Ну так разыщите его, пока он не достиг сознательного возраста и не понял, что его бросили. Сколько ему сейчас?
— Думаю, около трех месяцев.
— Он — ваше продолжение.
— Как и я — ваше?
— Вы станете им, только если сами захотите. Разве я вас когда-либо принуждал?
— Нет. Поначалу вы меня поразили. Затем очаровали. Ваша отстраненность от всего и вся, от людей, от обстоятельств, от неприятностей… Я видел вас опечаленным только после смерти Соломона Бриджмена. И мне захотелось стать вами.
Себастьян удивленно приподнял брови.
— Какая разница, кем мы являемся. Личность — всего лишь плод досужего воображения. Мне хочется надеяться, что если вы что-то и хотите приобрести, так это мои достоинства. Ведь Себастьяна де Сен-Жермена просто-напросто не существует. Ни под этим именем, ни под каким-либо другим.
В первый раз он позволил себе этот намек. Александр был сбит с толку.
— Вы?..
— Страдания, наслаждения, удивление, любопытство… Вот из чего состоит обычная жизнь. Вы полагаете, этого достаточно, чтобы создать человека? Страдание вас разрушает, удовольствие разлагает. Любопытство достойно одобрения, поскольку это свидетельство вашей пустоты. Истинная простота и скромность человека — это его любопытство, свидетельство его невежества. Только дурак нелюбопытен.
— Как вы можете жить, подвергая себя таким лишениям? — Александр был ошеломлен.
Себастьян рассмеялся и взял ягодку клубники из вазы на столе.
— Не путайте лишения с убожеством. Мне уже за пятьдесят, и я отнюдь не считаю себя несчастным.
— А что вы делали в России? Все эти потрясения, смутные отголоски которых я застал, должно быть, показались вам совсем ничтожными?
— Я бы скорее назвал их жалкими… Битва диких зверей в ночи.
— И что же?
— Необходимо было любой ценой помешать Петру Третьему править дальше. Он был как камешек, попавший в шестерню. Он мог все сломать. Он достоин был править, только если бы способствовал гармонии и процветанию своей страны. Но это было далеко не так. Вступив в союз с Фридрихом, они бы учинили немыслимые бедствия своими войнами. Я способствовал его устранению. Полагаю, что я все сделал правильно. Я всего лишь служил гармонии.
— Вы человек просвещенный. Существует ли иная преемственность, кроме преемственности плоти?