Сказание о Старом Урале - читать онлайн книгу. Автор: Павел Северный cтр.№ 87

За крепостными валами снежная буря бушевала в неудержимой бесшабашности. Косогоры сугробов росли на опушках лесов – шарташских, исетских и уктусских, деревья в этих лесах будто делались ниже – такие снежные горы громоздились у комлей.

* * *

Сквозь снежную мглистость метели догорал за лесами кумачовый закат субботнего дня.

В кухне командирской избы Афанасьевна все чаще посматривала на часы. Барин с Герасимом ушли в баню. Парятся второй час. Командир любил веники липовые и смородиновые. Их наготовили загодя. Давно ждет барина и холодный квас... Домоправительница уже начинала тревожиться.

Наконец голоса в сенях. Выглянула, всплеснула руками.

– Батюшки-светы! На руках принесли! Неужели опять до беспамятства?

Герасим с кучером Семеном внесли генерала, завернутого в тулуп. Афанасьевна забежала вперед, раскрыла постель.

– За лекарем беги! – еле выговорил Герасим. – Сердце у генерала заходится.

– А ты, ирод, где был? Опять не доглядел?

– Да не причитай ты христа ради!

– Не хайлай на меня. Клади прямо в тулупе. Голову выше подними.

Когда Татищева кое-как уложили, Афанасьевна яростно накинулась на камердинера и кучера:

– Все вы виноваты! Опять раньше времени трубу заслонили? С угаром закрыли?

– Упаси бог! Может, из-за метелицы снег в трубу набился? – смущенно бормотал Герасим.

– Метелица тебе виновата? Завсегда причину сыщет! Мухомор ты, Герасим, а не камердин!

Афанасьевна принесла из сеней горсть мороженой клюквы. Засунула по ягодке в уши Татищеву.

– Лучше хлебного мякиша! – подсказал Герасим. – Беги, Афанасьевна, живее за лекарем!

Но Василий Никитич пошевелился, приоткрыл глаз. Сказал шепотом:

– Не сметь лекаря звать! Сраму такого не потерплю. Из-за бани лекаря? Никому не можно в крепости знать про такое со мной происшествие.

Татищев слабо улыбнулся своей домоправительнице.

– Твердое слово тебе даю: больше не буду париться так.

– Сколь раз слово такое слышала, а на деле что?

– Да все хорошо поначалу шло, Афанасьевна. Правду говорю, Герасим?

– Истинную. Конфузия вышла вовсе невзначай.

– Пар был легкий, как подобает. Окатился я начисто, а в предбаннике вдруг в беспамятство впал.

– Клюквы поешьте, барин.

Татищев положил в рот несколько кислых, хваченных морозом ягод клюквы. Поморщился.

– Может, и кваском угостишь?

– Сейчас. Давно припасла.

Татищев пил квас, причмокивая губами после каждого глотка.

– Спасибо. Сразу полегчало.

– Слава те, господи. Ступай, Семен. Отойдет теперь. Прокатила беда лихоглазая. Спи, барин.

Афанасьевна на кухне снова взялась за Герасима.

– Ишь ты, герой-бомбардир! Позабываешь мои наказы? Барин в избе генерал, а в бане ты над его судьбой единый начальник. Волосом седой, а ума меньше, чем у овечки.

– Да не грызи ты меня. Сам понимаю, что не по-ладному дело обернулось.

Слушая из-за двери перебранку слуг, Татищев виновато улыбался про себя, вспоминал, как Данилыч Меншиков, бывало, говаривал: «Повинную голову меч даже казнокраду не сечет».

Засыпал он, все еще слыша сердитые укоризны Афанасьевны:

– Горюшко мне с вами. Как в баню с барином уйдете, я страхом за вас свой век укорачиваю. Весь Каменный пояс, весь Катерининск генерал наш в дюжем решпекте держит, а в бане над собой решпект взять не может. Чистая беда: как суббота – так в нашей избе банная оказия...

* * *

Стемнело. Татищев еще спал, но филин, услышав в вое метели что-то понятное ему одному, заметался по клетке, захлопал крыльями и разбудил хозяина.

Татищев заметил в темноте огонек лампады. Крепко же спал, раз не слышал даже, как входили зажечь!

Приподнял голову, закашлялся: всегда кашлял, когда пробуждался. Немец-лекарь уверял, что кашель у генерала от грудной болезни, но Татищев знал, что кашляет просто от старости и пристрастия к табаку.

Герасим, услышав, что Татищев проснулся, вошел в кабинет, зажег от лампадки четыре свечи в высоком бронзовом канделябре. Его подарил Татищеву датский капитан Беринг, посетивший Екатеринбург года два назад.

Огненные язычки свечей разогнали темноту по углам. От стола легла на медвежий ковер густая тень и наискось утянулась по полу чуть не до кровати, а на гладких изразцах голландской печки расплылось отражение самого Герасима, пока камердинер задергивал на окнах шторы.

– А поспал я хорошо, Герасим!

– Всякий сон силы крепит. Кажись, в горнице выхолодало? Эдакий ветрила любую теплынь выдует.

– Пожалуй, растопи печь. Посижу сегодня.

– Печь-то растопить недолго, только осмелюсь подать совет – до завтрева работку-то отодвинуть.

– Нет, Герасим, поработать надо. О многом надо с пером над бумагой подумать. С весны начну по-иному перелаживать жизнь в крае.

– Воля ваша. Только за одну ночь всех дум не передумаете, а отдохнуть – не отдохнете.

Когда Герасим вышел, Татищев сказал вслух:

– А ведь обиделся старик на меня, что не внял его совету.

Герасим принес охапку дров, уложил в печь, содрал бересту с полена, зажег от свечи и сунул под дрова.

Татищев прислушивался к завыванию ветра.

– Крепчает непогода?

– Полагаю, после полуночи надо доброго бурана ждать. Гляди, как лесной лешак – филин нахохлился. Говорят, здесь на Поясе филины раньше всех буран чуют.

В кабинет пробрался кот, прыгнул на постель, потерся о руку Татищева.

– Явился, Купчик? Где это ты слоняешься по такой погоде?

Герасим подал хозяину шлафрок синего бархата и войлочные туфли на беличьем меху.

Ростом командир невысок. Сухопарый. Широкоплечий. Не горбится. Седые волосы острижены бобриком. На темени лысина. Широкий лоб в морщинах. На правой щеке шрам. Кожа на лице желто-землистая. Брови нависли над колючими калмыцкими глазами. Глаза сразу выдают крутость характера. Как вспылит, обозлится, взгляд становится морозистым. Отойдет от пыла – начинает потирать руки, но обычную колючесть взгляда скроет только прищуром. Редко его взгляд теплеет. Даже радость не зажигает в нем искорки.

– Паричок наденете?

– Давай. В девятом часу молока мне с ржаным хлебом.

– Афанасьевна груздей припасла, как велели.

– Вот забыл! Что ж, отлично... Все-таки, старина, хорошо мы попарились. Только на верхнем полке лишку пересидел. Напугал тебя?