Великий любовник. Юность Понтия Пилата - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Вяземский cтр.№ 71

Письмо Отца Отечества зачитал курульный сенатский квестор, который вот уже несколько лет вел в курии все протоколы. Письмо начиналось с извинений: Август просил прощения за то, что не сможет присутствовать на заседании по причине тяжелого недомогания, которое не позволяет ему покинуть свой дом, даже на носилках. Извинившись перед сенаторами, принцепс сообщал, что дочь его Юлия, нарушив закон о прелюбодеяниях, опозорила и себя, и своего мужа, и своего отца, и он, Август, собирался предать ее публичному суду, но, поразмыслив, понял, что сам несет ответственность за дочь, и решил, что самолично должен «разгребать эту грязь» — такое выражение было употреблено в послании. Списавшись с Тиберием, мужем Юлии, переговорив со Скрибонией, ее матерью, посоветовавшись с Ливией, своей супругой, он предал Юлию семейному правосудию. И суд постановил: Юлию с мужем развести и отправить в изгнание на остров Пандатерий. Приговор этот обжалованию не подлежит и уже приведен в исполнение. Что же касается других участников безобразия, то он, консул Август, просит сенаторов во всём непредвзято, нелицеприятно, тщательно и всесторонне разобраться и виновных наказать, а невиновных оправдать. При этом подчеркивалось, что принцепс полностью доверяет отцам-сенаторам и не сомневается в их справедливости.

Далее говорилось о том, что один из участников возмутительных безобразий, Юл Антоний, за воспитание которого Август тоже несет личную ответственность, не сможет предстать перед сенатом, так как, узнав о том, в чем его обвиняют, и, видимо, устыдясь своего поведения, он, Юл, совершил попытку самоубийства, нанес себе глубокую рану мечом и ныне пребывает в тяжелом состоянии, время от времени теряя сознание. Этот поступок, разумеется, не освобождает его от вины, и Юла необходимо судить, но заочно.

Концовка письма была совсем неожиданной: сообщалось, что третьего дня в заключении повесилась Юлина вольноотпущенница Феба, и Август выражает по этому поводу свое сожаление. Но как сожалеет). «Сожалею, что моя дочь Юлия, а не Феба» — так заканчивалось послание.

По оглашении письма в курии воцарилось недвижимое молчание. Именно недвижимое, так как даже шевелиться никто не хотел или не решался. Молчание длилось до тех пор, пока кто-то из сенаторов — все были так глубоко погружены в свои мысли, что даже не заметили, кто это был — кто-то спросил: «А где Семпроний Гракх? Что-то не вижу его».

Тут ожил, наконец, председатель, консул Канидий Галл и сказал:

«За Гракха поручился Луций Мунаций Планк… Что скажешь, Луций?»

Престарелый сенатор с трудом поднялся и ответил:

«Вчера приходил. А сегодня… сегодня и правда не видно».

«Все видят, что не видно», — задумчиво произнес председатель и предоставил слово обвинителю Публию Касцеллию.

Касцеллий выступал долго, витиевато и, мягко говоря, излишне пространно. Сначала он зачем-то пустился в подробное описание истории Корнелиева закона, закона об оскорблении величия: при каких условиях и с какой целью был принят, кем и в каких случаях применялся, когда и почему был отменен и кем и зачем возобновлен. Лишь после этого долгого и неуместного отступления Касцеллий охарактеризовал действия Юла Антония и Семпрония Гракха — они с самого начала были у него главными обвиняемыми — как злонамеренный и тщательно спланированный заговор, направленный против величия римского народа. Но сразу за этим Касцеллий перешел к старательному перечислению и подробному описанию заговоров вообще и тех заговоров, которые в разное время были устроены против Августа, раскрыты и осуждены постановлениями сената. Затем напомнил, что к Юлу и к Гракху примкнули представители едва ли не всех римских слоев: сенаторы, всадники, магистраты курульные и не курульные, жрецы, публиканы, вольноотпущенники всех мастей, актеры, танцовщицы, проститутки и даже гладиаторы. Утомительно их перечислив и каждому слою дав характеристику привлекая для этого цитаты из философов и декламируя стихи различных поэтов, Касцеллий, наконец, одной фразой заключил: дескать, ясно, что подлый заговор, раз так много самого разного народа собралось и объединилось. И тут же принялся осуждать и проклинать многочисленные святотатства, произошедшие в Риме со времен Ганнибала. То есть именно с этих давних времен начал, а когда добрался до Юлия Цезаря его, кроме председателя и защитника, уже никто не слушал.

Правду говоря, с самого начала его слушали, что называется, одним ухом, а другое ухо подставив соседу, с которым шепотом обсуждали содержание Августова письма: осуждение Юлии, попытку Антония покончить с собой, самоубийство Фебы, отсутствие Гракха — тут множество было вещей намного более интересных, чем история применения закона об оскорблении величия. Когда шепот перерос в гул и председатель сделал сенаторам замечание, те приумолкли. Но скоро о послании Цезаря стало известно столпившемуся на форуме народу: в открытую дверь ворвался уже не гул, а ропот, рокот, целая буря тысячи людских восклицаний, удивленных, испуганных, одобрительных, гневных. Председатель велел затворить двери в курию. И теперь уже не одним ухом, а в пол-уха сенаторы слушали Касцеллия, так как хотя бы пол-уха надо было оставить для замечаний и вопросов соседа, а другое ухо целиком заполнилось шумом за стеной, который вдвое возрос после того, как двери закрыли.

Когда же Касцеллий, живописуя религиозные святотатства, добрался до диктатуры Юлия Цезаря, сенаторы, несмотря на сердитые замечания председателя, чуть ли не в полный голос стали обсуждать друг с другом интересующие их вопросы. И замолчали лишь тогда, когда Публий Касцеллий громко воскликнул:

«Я требую!»

Именно на этих словах все затихли.

«Я требую смертной казни для главных заговорщиков! И изгнания для всех оскорбивших величие римского народа! Какую казнь применить? Куда и кого изгнать? Вот это я предлагаю обсудить, отцы-сенаторы» — так закончил Касцеллий.

«Обсудим, — пообещал председатель. — Но сначала пусть выступит перед нами защитник».

Защитником был Атей Капитон. Ты помнишь этого человека? Правильно, когда-то он был соучеником Вардия и Феникса. Два года назад Август сделал его курульным эдилом и ввел в сенат — оказал высокое доверие.

Капитон сам вызвался защищать обвиняемых, и никто у него эту роль не оспаривал — желающих, понятное дело, не было.

Прежде чем начать свое выступление, Капитон попросил у председателя, чтобы тот приказал открыть двери на площадь.

«Но мы тогда тебя не услышим», — удивился консул.

«Наоборот, они успокоятся», — возразил Атей.

И точно: едва двери снова отворили, гомон голосов, будто волна, откатился от ступеней к дальним портикам, а навстречу этой волне двинулась другая волна — напряженного ожидания и тишины, которая и в Юлиеву курию вплеснулась и растеклась по рядам сенаторов.

Защитник заговорил. Речь его была краткой, простой и достаточно громкой, чтобы и на площади слышали.

Воздав хвалу изысканному красноречию и обширным философским, поэтическим и историческим познаниям предшествующего оратора, Капитон сразу заявил, что по существу рассматриваемого вопроса он, Атей, никак не может согласиться со своим оппонентом. Да, преступление налицо. Но заговор? Никаких убедительных доказательств заговора Касцеллий не представил. Широкий сословный состав обвиняемых сам по себе не может свидетельствовать о наличии заговора. В республике, с помощью великих богов возрожденной Отцом Отечества Цезарем Августом, все наши сословия сожительствуют и сотрудничают, сопереживают и сорадуются на праздниках, и вот даже здесь, в сенате, вперемежку сидят и решают судьбу государства благочестивые и добродетельные дети и внуки сенаторов, всадников и вольноотпущенников, то есть давнишних рабов. Стало быть, заговор не доказан.