Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Вяземский cтр.№ 77

А сторож-привратник рассказал мне, что, растерянный и виноватый, хозяин проводил Лусену до самого порога и на прощание повторил: «Прости меня, женщина. Действительно ничего сейчас не могу для тебя сделать. Многих приличных людей просил, чтобы взяли тебя. Но все отказались… И мне невозможно… я тщательно взвесил… никак не могу тебя пригласить… Давай напишем Капелле! Может быть, он найдет мудрое решение?»

Собрав эти сведения, я пошел к Лусене и, сжав кулаки и выпучив глаза, чтобы как можно меньше заикаться (мне это и вправду помогало), без лишних предисловий предложил:

«Уйдем, мама. Я договорился. С каменщиками. Баню строят. Буду учеником. Еду дадут. На мне – еда. Ты на жилье заработаешь».

Я думал, Лусена обрадуется моему предложению. Но она посмотрела на меня так, словно я сказал ей какую-то гадость. Вернее, сперва в глазах у нее появился испуг. Затем глаза потемнели, а взгляд уперся в меня обиженно и сердито. И ничего не ответив, Лусена вышла из комнаты.

А когда на следующее утро, я пришел в лавку и принялся подметать пол, вдруг вошел Коризий да как закричит на меня:

«С какой стати?! У нас, что, рабов нет в доме?! Диад всё уберет! А ты ступай. Подыши свежим воздухом. Поиграй. На тебе денежку. Купи себе что-нибудь».

Вид у Кабалла был свирепым. Но глаза смеялись и радовались.

Ты помнишь, Луций? – наш хозяин был наполовину гельветом. А все гельветы, как я уже докладывал, – непостоянны и переменчивы в своих настроениях…

Так я, по крайней мере, решил объяснить себе очередную перемену в поведении Гая Коризия. А все другие объяснения настойчиво гнал от себя…

Готово приношение?… Хорошо, сейчас приду… Вели Платону приготовить мне тогу… Нет, лучше военный плащ… Ступай, Перикл…

VII. Как только Кабалл снова потеплел к нам с Лусеной, я тут же возобновил свои дальние прогулки. И первым делом побежал в гельветскую деревню на северном мысу перед буковой рощей.

Соловьи там уже не пели, так как наступил апрель месяц, но таинственный рыбак в сером одеянии с золотой застежкой каждое утро выходил из мазанки, садился в лодку, и неподалеку от берега, выныривая из утреннего тумана, его встречал огромный, серый и взъерошенный лебедь.

Вернувшись на берег, рыбак по-прежнему не обращал на меня ни малейшего внимания. И лебедь, провожая хозяина и проходя мимо меня, будто специально отворачивал голову.

Так длилось несколько дней.

И вот наступили апрельские иды, когда в Риме чтят Юпитера Победителя – апрельские иды шестьдесят четвертого года. Я хорошо запомнил этот день. И ты сейчас поймешь почему.

Что-то задержало меня в городе, и я пришел позже обычного срока. Встав под широкой сосной возле причала, я принялся отыскивать взглядом лодку и лебедя. Но их не было ни вблизи от берега, ни в глубине озера.

И тут из-за дерева вдруг вышел рыбак, подошел ко мне и, словно щипцами ухватив меня за щеки своим острым и ясным темно-фиолетовым взглядом, сердито и хрипло принялся отчитывать меня. А я ни слова не понимал из его речи, потому что говорил он не на гельветском, а на каком-то ином, совершенно не знакомом мне наречии.

Я замер и слушал, уставившись в золотое колесо-застежку на сером плаще рыбака, потому что смотреть в его хищные глаза мне было невыносимо.

«Я спрашиваю: почему опоздал?» – вдруг спросил меня рыбак на латыни.

Я вздрогнул от неожиданности и собирался ответить, но вовремя вспомнил, что выдаю себя за немого, и потому потупился и виновато пожал плечами.

Тут рыбак снова сердито и хрипло заговорил со мной на своем непонятном языке. А затем спокойно сказал по-латыни:

«Не ври. Мне врать не надо. Всё знаю. Ты не немой и можешь говорить».

«Я… Я с-с… Я с-си…», – от волнения я не мог выговорить и самой простой фразы.

«Т-т… з-з-з… ч-ч-чт…, – сперва передразнил меня рыбак. А потом сердито спросил: – Заика, что ли?»

Я кивнул и попытался поднять глаза, но, наткнувшись на острый взгляд, снова потупился.

Рыбак же опять заговорил на своем языке, а потом, будто переводя свою речь, сказал:

«Ну и заикайся у себя в городе. А сюда зачем ходишь? Гельветы не терпят заик. Гельветы любят плавную и красивую речь. А ты говоришь подло и грязно. Нечистый ты для гельветов. Неужели не ясно?»

«П-п-прости», – тихо сказал я, повернулся и побежал. А мне вдогонку рыбак закричал что-то на галльском языке, в котором я не мог разобрать ни единого слова.

Бежал я быстро, не останавливаясь, не переводя духа. Бежал в сторону города и остановился лишь тогда, когда оказался перед нашим домом.

Ты думаешь: я обиделся или оскорбился? Нет, Луций, ровным счетом наоборот! Мне тогда показалось, что это я своим притворством и скрываемым заиканием обидел и сурового рыбака, и его взъерошенного лебедя, и всю гельветскую деревню, к которой я так привязался, и жители которой встречали меня с таким теплым радушием. Так воры, наверное, бегут с места преступления, когда их застигли, разоблачили, но не успели схватить… Трудно описать это ощущение. Потому что, честно говоря, чрезмерная совестливость и тем более желание самоуничижаться никогда мне не были свойственны…

Но то, что ждало меня в доме Гая Коризия, еще труднее поддается описанию!.. Но вспомнить придется…

VIII. Сначала я увидел Диада, который, вместо того чтобы быть в лавке, сидел на пороге в прихожей и дремал.

Не желая будить его и подвергаться ненужным расспросам, я неслышно проскользнул в атриум.

На первом этаже нашего дома, как ты помнишь, была всего одна комната, в которой жил хозяин – Коризий Кабалл. Двери у комнаты не было. Не было у нее также ни ширмы, ни занавеса, ибо хозяину было не от кого таиться, так как мы с Лусеной жили на втором этаже, Диад ночевал в лавке, а Фер – в сарайчике с лошадьми, в ящике над стойлами, доверху набитом соломой.

Чуть ли не половину хозяйской комнаты занимало широкое ложе. И на этом ложе теперь головой ко мне лежала совершенно голая Лусена. А поверх нее, задрав тунику, встав на колени, ноги Лусены положив к себе на бедра и крепко держась за них, закинув назад голову, закрыв глаза и оскалив зубы, хрипло и часто дыша, то ли постанывая, то ли вскрикивая, то ли хрюкая… Но меня потрясла Лусена! Голова у нее тоже была запрокинута, как будто она специально откинулась назад, чтобы не видеть терзавшего ее человека. Черты лица – совершенно безжизненные. Глаза – широко открытые и остекленелые. И этими невидящими, пустыми, мертвыми глазами она смотрела на меня, как я понял, пребывая в состоянии чувственного отупения…

Страшное зрелище! Тем более страшное, что от резких и грубых движений Кабалла тело Лусены ритмично ползало и ерзало по кровати, запрокинутая голова дергалась и встряхивалась, а взгляд при этих рывках оставался неподвижным, остекленело упертым в одну точку, как мне почудилось, – точно мне в горло!..