Русский Париж - читать онлайн книгу. Автор: Елена Крюкова cтр.№ 27

— Несчастный случай. Длинный шарф попал под колесо авто. Шарфом задушилась.

— Бедняжка!

— Двое детей остались. Приемыши. Своих-то потеряла. В Сене утонули.

— Теперь эти — сироты. Наследников нет; если завещанье не успела оставить, особняк опишут, имущество вывезут. Горе детям!

— А шарф-то, шарф был от Жан-Пьера Картуша. Модный шарф. Авто с места рвануло, петля горло затянула. Мгновенное дело. Виселица, только ногами на земле. Позвонок переломился, и баста.

— Да. Баста. Ах, супчик хорош!

Грели руки над супом; после рюмки — тихо запели.

Сначала из панихидной службы: «Со святыми упокой», и мать Марина подпевала. Потом русскую песню: «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой». Ложки в пальцах дрожали. Голову на грудь уронил старый казак, в форме казачьей, с лицом, саблей иссеченным; седой, глаза круглые, как у совы.

— Вернусь, вернусь ли когда!

«Никогда не вернешься, — думала горько мать Марина, подливая казаку луковый суп из оловянного, еще московского ополовника. — Никогда, милый. Лучше помолись, чтобы Господь тебе легкую смерть даровал».

Вспомнила строчки из Ивана Тхоржевского: «Легкой жизни я просил у Бога — легкой смерти надо бы просить».

«Все, кто сидит тут за столом в столовой моей — все, все умрут. Все! Тогда как же утешишь ты их, живых, Господи?»

Застыла с ополовником в руке. Девочка в черном платье с кружевным снежным воротничком толкнула ее под локоть.

— Мать Марина, а мать Марина! Суп на скатерть капает!

Монахиня повернула незрячее от слез лицо к юной гостье.

— Как звать тебя?

— Катя Голицына.

— Ешь, Катя. Где живешь?

— В Сент-Женевьев-де-Буа. У меня мама умерла. Я там вышиваю и уроки музыки даю. Можно я к вам перееду? Там старушки все время плачут, грустно мне. Я там в церкви пела, батюшка доволен был, у вас тоже петь могу. Иконы писать.

— Ах, богомазка. — Мать Марина погладила Катю по темечку. Ладонью растерла на скатерти супные пятна, раздавила морковку. — Приезжай. Найдем место. Я тебя иконы научу вышивать.

— Вышивать, о, superbe!

А вокруг, закончив трапезу, тихо, слезно пели:

— Передай платок кровавый милой любушке моей… Ты скажи: она свободна, я женился на другой!

А потом беззвучно шевелили губами, закрывали матерчатыми руками расписные фарфоровые лица маленькие, милые, старые куколки. Да разве куклы плакать умеют? Они не умеют даже петь. Птицы, птицы за них поют. А они лишь намалеванные алой краской ротики с торчащими, как у зайца, крохотными зубками, печально разевают.

* * *

Жену Шевардина Матильду Михайловну похоронили на кладбище Пер-Лашез. Стоя у свежего могильного холма, Шевардин пробормотал: «И меня, и меня вот здесь, с ней рядом». Художник Козлов один слышал это. Дочери, Марфинька и Машура, плакали так, что носы распухли, как помидоры, а глаза склеились в азиатские щелочки.

На другой день после похорон к Шевардину явился Пако Кабесон. Не один: с дамой. Крепко держал за острый локоть высокую черноволосую, похожую на испанку женщину в белом длинном платье, в невестиной прозрачной фате. Оказалась русской.

— Благословите нас православной иконой, Прохор Иванович! — Голос женщины срывался. Профессиональное ухо схватило: отличные высокие ноты, оперный тембр, ей бы в опере петь. — Вы для меня — бог. Еще когда вы прилетали с гастролями в Буэнос-Айрес… Я ни одного спектакля не пропустила! Вы мне как отец. Вы для меня… вся Россия… которую мы… мы…

Кабесон пришел ей на помощь.

— Мощь России не сломить! Еще поднимет голову! Видите, месье Шевардин, женюсь на русской! И, думаю, положу новую моду в Париже! Отныне все французы будут жениться на русских! За русскими женами охотиться!

Шевардин потрепал за плечо друга. Пако ему по пуп ростом. Мал золотник, да дорог.

— Извольте, благословлю! Марфинька, неси сюда икону Феодоровской Божией Матери!

Бережно, как младенца, принял икону из рук Марфиньки. Заступница, Владычица, Царица Небесная… Всех спасет, всех к груди прижмет, плачущих, сирых…

Пако и Ольга встали перед Шевардиным на колени. Хорошо, Машка сегодня полы намыла, юбки да брюки не запачкают.

— Благословляю вас, друзья мои… дети мои… Богородица, не я, благословляет вас…

Тяжело поднял икону. Медленно перекрестил ею сначала Пако, потом Ольгу.

Поднес икону к губам Пако. Потом — к лицу Ольги. Ольгины мокрые от слез губы коснулись позолоченного оклада, как скола льда.

На коленях стоят — оба одного роста.

Протянул Ольге икону Богородицы.

— Возьми… доченька. Теперь она с тобой будет всегда, коли уж благословил.

— Поедемте с нами на венчанье наше, Прохор Иваныч!

— Где венчаетесь-то? На рю Дарю — или в домашней церкви барона Черкасова? Ох, у Черкасова росписи хороши! Сама мать Марина делала.

— На рю Дарю. Отец Николай венчает. Едемте! Прошу!

— Ну, назвался груздем, полезай в кузов. Теперь я твой отец, значит, как дочь-то брошу! Машутка, шубу мне!

— Да ведь жарко же еще, теплая осень, какая шуба, Прохор Иваныч!

— Тихо! Знаю, что велю.

Машенька старательно надевала на отца кунью шубу с бобровым воротником. Искрился бархатно, синезвездно драгоценный мех.

— Марфа, скажи Алешке, пусть разогревает мотор!

Шевардин личного шофера держал, как многие богатые парижане. Сам машину водить не умел и не хотел научиться.

В церкви стоял гордо, молча, — огромный, высоченный, каланча, выше всех прихожан. Хор пел светло, громко, ярко: «Исайя, ликуй!». Над Ольгой и Кабесоном держали золоченые венцы две послушницы русского подворья в Сент-Женевьев-де-Буа. Послушница вытягивала руки, поднималась на цыпочки, держа венец над головой высокой, длинношеей Ольги. Та, что над кургузым, лилипутьим Пако венец держала — наоборот, приседала.

* * *

Сжать голову обеими руками. Руки холодные, и лбу прохладно.

Горячей голове потребна прохлада. И — молитва.

Молиться она не умеет. Все эти походы в русский храм на улице Дарю — гиль. Не может она воззвать к Богу. Ибо — не чувствует Бога.

Нет! Не так! Бог — везде! В цветке; в корзинке со снедью; в теплых ботах Алички; в небесном взгляде Ники. В дожде, поющем в водосточной трубе. В дыме ее папиросы.

Да, это не Христос. Язычество это. Пантеизм? Романтика?

Господи, дай мне Себя. Себя яви, Господи!

Чем больше просит — тем более не приходит. Ну и пусть.

Анна наклонилась над тетрадкой. По столу разбросаны бумаги, бумаги. Рукописи. Ее каракули. Никому не нужные. Ее кровь. Ее боль, ее жизнь.