Утро Московии - читать онлайн книгу. Автор: Василий Лебедев cтр.№ 46

Пожарский, до сих пор сидевший неподвижно, даже во время драки, скрестив руки и опустив голову на грудь, услышал свое имя и очнулся от не ведомого никому раздумья. В последние годы все сильней и сильней стала находить на него меланхолия. Все смотрели на него, большие бояре – со скрытой ненавистью к худородному, вновь поверстанному званием боярским стольнику, меньшие видели в нем не только спасителя Москвы и Руси, но и свою мечту, примеряли свою запечную судьбу к его славной судьбе. Многие помнили, сколько ран получил Пожарский в тяжелых битвах Смутного времени и во время изгнания поляков. Не раз открывались эти раны в новых походах, и тогда подолгу позади полков трясла его лекарская телега.

Сейчас поднялся Пожарский во весь рост, распрямился после долгого сидения, расправил плечи под непривычно просторной боярской одеждой, осмотрел длинношапную вереницу бояр московских, но говорить не торопился – выждал, когда утихнет шепот.

– Слышу, в Устюге Великом гиль поднялась, и неведомы ее причины, а уж бояре московские на расправу скоры! Да и те скоры, кто сам крови великой не видывал чужой и своей не отдавал. – Пожарский посмотрел на Трубецкого, на Соковнина, на Салтыкова и не отводил воспаленных глаз, пока те сами не опустили головы. – Нет, бояре московские! Не пойдет Пожарский напредь полка своего супротив посадского люда, ибо люд сей – моя внавечерняя опора в ратном деле за дом Пречистой Богородицы и за наш с вами дом.

– Тебе в обычай: ты на Разбойном приказе верховодиши! – всхорохорился Салтыков.

– Разбойный приказ, коим поверстан был я после Калужского воеводства государем и великим князем всея Руси, – то боль моя и бессонница. Мне вдосталь кровушки хватает в том приказе моем. Лилась она и льется, та кровь, по святой Руси, виноватая и невинная. Да и ведомо ли вам, бояре московские, что виноватая в душу мне течет, а невинная – в сердце запекается? И дума такова моя, бояре, что меньше крови, то крепче государство.

– Гм! Уж не гилевщикам ли прямит вновь поверстанный боярин князь Митрей Пожарский? – спросил Романов.

Пожарский не ответил. Сел.

Ропот прошел по лавкам. Теперь все ждали, что скажет патриарх.

Вот заиграла драгоценными каменьями риза, качнулся алмазный крест на золотой цепи. Первопастырь переложил свой жезл – сегодня это был отделанный вызолоченным серебром посох, загнутый на конце по-пастушьи, – поднялся и спросил громогласно:

– А буде повелит тебе, Пожарскому-князю, Митрею Михайловичу, сам государь и великий князь всея Руси?

Еще тише стало в палате. Бояре затаили дыхание и не сводили глаз с князя.

Тяжело поднялся Пожарский. Снял обеими руками высокую боярскую шапку, как снимал недавно ратный шлем свой после сечи, прямо посмотрел на Филарета. Разглядел, пока молчал, как солнышко, прошедшее через слюдяное окно, играло на золоченой патриаршей ризе, в дорогих крупных камнях. И опять молчал.

– Какова будет отповедь твоя? – вкрадчиво спросил Филарет, чуть наклоняя голову, будто целился из лука.

Пожарский медленно поклонился, вздохнул и заговорил сначала глухо, потом голос его все более и более креп, возвышался и вот уже загремел по всей палате:

– Государь патриарх! Я скажу тебе и боярам московским правду истинную… Коли б внове закопытила на святую Русь вражья сила несметная, коли б шла она тьмотысячно, дабы государство выжечи, восстав на Бога жива, и церкви, и монастыри разорити, и мощи святых чудотворные обругати, и раки святых рассечи, и царское достояние, собранное от древних лет, и всю казну царскую побрати, и Московского государства всяких людей богатство разграбити, а самих тех людей смерти предати, дабы немочно было мати сына слезой оросити, сестре – брата, жене – мужа, ибо все б купно смертную чашу испиша, – вот тогда бы, пред грозою той, я не токмо по слову царскому, но, как преже, сам с превеликой охотою на брань препоясался.

Сказал. Сел. Надел небрежно шапку, непривычную высокую боярскую шапку – мечту многих московских думных дворян, князей, кому не выпала судьба быть поверстанным высоким званием боярина. Но для Пожарского и эта шапка, и место в Боярской думе были не нужны, а место в царевом дворце стало местом бездеятельности. Разбойный же приказ ежедневно подтачивал в нем живую жилу, связывавшую его с миром. Он постоянно сталкивался с поразительными случаями убийств бессмысленных, а то и вовсе непонятных, со случаями жестокого разбоя, поджогов и всего того дурного, что не могли унять на Руси ни церковь, ни власть царя.

Пожарский чувствовал, что он не только бессилен – у него уходит из-под ног земная твердь, а сам он утрачивает в себе нечто важное и нужное, что раньше придавало ему силы и бодрости, помогало жить. Этим «важным» и «нужным» были не столько сопричастность Пожарского к великому подвигу народному, сколько духовное единство с посадским и уездным тяглым людом, с простыми стрельцами и холопами, – единство, прочно стоявшее на зыбкой грани между жизнью и смертью на войне, но сразу потерявшее опору в этой новой, мирной, непонятной Пожарскому жизни. Не случайно он постепенно сникал, все реже и реже являлся ко двору, ссылаясь на болезни старых ран, и вскоре впал в глубокую меланхолию, не отпускавшую его до конца жизни, даже при воеводстве в столь замечательном и жизнелюбивом городе, как Новгород Великий.

Филарет пребывал в задумчивости под впечатлением речи Пожарского. Он не понимал, как удалось этому худородному человеку так смело и так умно отказаться от похода на Устюг Великий. Но Пожарский отказался, и это было действительностью.

Кто-то фыркнул среди бояр. Филарет опомнился и принялся выискивать, кто смеялся. Но все были серьезны – очевидно, речь Пожарского на всех, кроме явных его врагов, произвела благотворное впечатление и многих заставила задуматься и поставила под сомнение необходимость похода вообще.

– Трубецкой! А чего это ты прихмыливаеши? – ядовито спросил Филарет, отыскав возмутителя.

Трубецкой умолк в страхе.

Но вдруг ропот прошел по рядам бояр – с придверной скамьи поднялся Минин-Сухорук. Видать, заговорило в сподвижнике Пожарского ретивое, да и не из робкого он был десятка, этот суровый нижегородец. Он поклонился патриарху и спросил смело:

– Дозволь, государь патриарх, слово молвити.

Филарет подумал и кивнул.

Минин заговорил:

– Трубецкой потому и прихмыливает, что Митрей Михайлович Пожарский кровь свою проливал, а потом четыре года на захудалой Калуге воеводствовал. Трубецкой же неведомо кому служил, а на Москве прижился с почестью превеликой. Пожарский получил лишь село с проселком, сельцо да четыре деревни худущи, безлюдны – и это все за целу Русь, от ворогов отгромленную! А Трубецкой крест тем ворогам целовал… Что? Нелюбо? – спросил он Трубецкого, повернув к тому лобастую крупную голову. – А крест тот целовавши, Трубецкой владеет ныне неоглядной областью Вагою [151] . Вот и посуди, государь патриарх, и вы, бояре, кому из них потеха да зубоскальство, а кому пред недалекой смертию последние маетности детушкам разверстати не хватит? А коли б всё вправду разыскати да на праведный суд положити…