Азазель - читать онлайн книгу. Автор: Юсуф Зейдан cтр.№ 23

— О чем ты задумался, любимый? Обо мне? Я с тобой!

— Я хочу выбраться из этого корыта и пойти в ту пещеру у моря.

— Мы скоро вместе туда пойдем… Иди сюда, любимый, я оботру тебя.

Проклятые сомнения опять нагрянули: зачем балует меня эта женщина? Для чего она стремится околдовать своей всепоглощающей любовью, в которой тонет все сущее, ведь она даже не знает меня? Да и я знаю о ней лишь то, что она сама поведала… Наверняка она что-то скрывает, причем это что-то — пугающе-таинственное. Она ведь язычница, верит в идиотские греческие басни, в богов, которые жульничают друг с другом, сражаются с людьми, постоянно женятся, выходят замуж и предают своих супругов! Чье больное воображение породило греческих богов? И удивительно, что еще находятся те, кто верит в эту чушь! Октавия, например, убеждена, что меня к ней послал Посейдон. Но у моря не может быть своего бога, и значит, меня никто не посылал… Но могу ли я быть уверен в том, что Октавия заблуждается, а я на верном пути? Тора, в которую мы верим, также полна примеров разного рода обманов, войн и предательств. Почитаемое у нас Евангелие Египтян {39}, хоть оно и запрещенное, отличается от четырех других расхожих Евангелий. Неужели все это вымысел, а Бог скрыт за всем этим, за всеми этими верованиями?

— Любимый, надень чистую одежду, чтобы не замерзнуть. Я постираю твою рубаху и выполощу из нее остатки морской соли.

Я опомнился от охвативших меня размышлений и решительно отказался надевать протянутое Октавией платье ее сицилийского хозяина. Как нелеп я буду в этом просторном шелковом балахоне! Только женщины носят шелк, хотя в одеяниях александрийских мужчин тоже есть что-то странное и напыщенное, непривычное для нас, египтян.

Я быстро натянул свою рубаху, конфузясь от взгляда Октавии, и поторопился выйти из ванной. Но солнечный свет ослепил меня, и я остановился на пороге, чтобы прикрыть ладонью глаза. Октавия, подбежав, прижалась ко мне и стала гладить мою грудь. Я стоял неподвижно, не мешая ей наслаждаться. Несколько мгновений прошло в молчании. Затем я обернулся и буркнул, что она ведь так и не знает моего имени и даже не поинтересовалась, как меня зовут.

— Любимый, я знаю имя, которым тебя наградили, и, кроме тебя, его больше никто не может носить: ты Феодорит Посейдониус.

Октавия восхитила меня своей смелостью и строптивым легкомыслием. Я подумал: она что, воображает себя богиней, которая раздает людям имена? Согласен, она придумала мне прекрасное имя, по-гречески оно означает «Дар бога Посейдона». Однако я решил сделать вид, что разгневан. В ответ Октавия кокетливо покачала головой, заявив, что, если это имя мне не нравится, она придумает другое, например Теофраст, то есть верующий в слово Бога. — Октавия, прекрати. Это греческие имена, а мое имя египетское.

— При чем здесь Египет или Греция? Ты тот, кто доказывает, что Бог говорит правду. Так что зваться тебе отныне Теофраст!.. Или Теофраст Посейдониус — выбирай любое и скажи мне, чтобы я знала, как тебя называть.

Я не нашел, что ей ответить на это, но Октавия, не дожидаясь, пока мне что-нибудь придет в голову, решительно взяла меня за руку и повела в комнату.

Меня влекло к Октавии, аромат ее тела кружил голову, мне нравилась ее жизнерадостность, чувственность. В то же время сомнения не покидали меня. Да, Октавия была честна и чиста, но она соблазнила меня, ввела во грех. Впрочем, и я сделал с ней то же самое, причем моя вина была больше…

Ох, кто бы вытравил из моего сердца эту глубокую печаль!

Сейчас я прекращаю записывать, подремлю немного, а потом вновь засяду за работу, если вообще проснусь.

* * *

Чего добивается от меня Азазель, зачем понуждает описывать прошлое и настоящее? Не иначе как он действует из какого-то злого умысла, свойственного его натуре. Как коварно соблазнил он меня поведать о беспутстве и грехе с Октавией, о том, что отравляет и печалит мою душу.

— А что, душа твоя, Гипа, была непорочна до того, как ты начал свои записи?

— Азазель, ты опять явился…

— Гипа, сколько раз я тебе говорил: я не прихожу из ниоткуда и не исчезаю в никуда. Это ты приходишь ко мне, когда желаешь. Я являюсь тебе из тебя самого, я с тобой и в тебе. Я воскресаю по твоей воле, чтобы исполнить твои же фантазии либо разворошить твои воспоминания. Я носильщик твоего бремени, химер и боли, я тот, кто необходим тебе, и не только тебе, я тот, который…

— Ты что, затеял славословить свою дьявольскую сущность?

— Прости, я умолкаю.

— Чего тебе надо?

— Хочу, чтобы ты продолжал писать, Гипа. Пиши так, будто ты исповедуешься, закончи свой рассказ… Вспомни, что происходило между тобой и Октавией, когда вы спускались по лестнице.

* * *

Исповедь — замечательный обычай. Она очищает нас от всех грехов и омывает сердца струей божественной благодати, журчащей во вселенной. Я исповедуюсь на этих листах и не стану ничего скрывать. Быть может, в этом мое спасение?!

Лестница, ведущая с крыши на верхний этаж дома, насчитывала десять ступенек, как и та, что соединяет небо и землю, как описывал ее Плотин. На самой верхней Октавия обняла меня и, прикусив мою нижнюю губу, стала водить по ней языком. От сладострастного наслаждения я едва не лишился чувств. Ее лицо осветилось улыбкой, и она прошептала, что это лишь первый поцелуй из десяти, которыми она одарит меня! На следующей ступеньке Октавия просунула ладонь в прорезь моей рубахи и нежно надавив на грудь, прижала меня к стене, после чего склонилась к моему уху и, словно младенец, стала посасывать мочку. От ее дыхания меня бросило в дрожь. А от следующего поцелуя так закружилась голова, что я едва не потерял сознание и позволил ей делать со мной все, что она хотела. Не в силах сдерживать себя, мы сорвали одежду и набросились друг на друга…

Я плохо помню, как мы очутились на нижней ступеньке. Октавия извивалась, как дикая кошка, надо мной и подо мной. Я был весь в огне. Охваченные неистовым желанием, мы растворились друг в друге и стали единым целым…

…Когда все закончилось, мы оделись и Октавия повела меня показывать дом. Она казалась нежной, дерзкой и немного сумасшедшей. Я же был погружен в свои думы: неужели я влюбился?! Увлекся, сметенный вихрем ее сладострастья? Но нет, я никогда не покорюсь ей! Может, я останусь здесь на несколько дней, но не более, а затем займусь тем, ради чего пришел в Александрию. Я не дам своему сердцу прикипеть к ней, не позволю называть себя поганым греческим именем! Не позволю лишить меня имени и моего наречия какой-то александрийской вдове, с которой я знаком всего ничего, будь она какой угодно красивой и пылкой, возбуждающей неодолимое желание. Не допущу, чтобы Октавия поймала меня в свои сети…