Цепь Грифона - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Максимов cтр.№ 72

Ведь с нами Ворошилов,

Первый красный офицер,

Сумеем кровь пролить

За СССР.

О Будённом в этой песне пелось скромнее. Даже панибратски как-то:

Будённый – наш братишка,

С нами весь народ.

Приказ: «Голов не вешать

И глядеть вперёд!»

Вот так: «первый красный офицер». Знали, черти, Покрасс и Д’Актиль, что писали. Где-то и приврали про Варшаву и Берлин. Да и про Крым тоже… «Уж врезались мы в Крым!». «В битве упоительной…» Не их армия врезалась в Крым в битве упоительной. Да ладно. Не всё ли равно теперь? С песней этой тоже много чего неприятного было. Кто-то из умников заявил, что этот «Марш Будённого» на еврейскую народную мелодию написан. Если бы это в корпусе Примакова было, то оно было бы и понятно. Но про Первую конную такое сказать! А притом автор слов Д’Актиль не Д’Актиль вовсе, а Френкель. Но против народа не попрёшь. Народ запел – значит, так надо, – был уверен Ворошилов.

Он очень удивился бы, если бы знал всю подоплёку написания знаменитого марша. Потомки композитора и поэта сохранили как семейное предание и другую историю… Когда композитор получил аванс на написание марша в штабе четырнадцатой дивизии и пришёл с этим известием в номер ростовской гостиницы, поэт собирался кормить больную жену и разогревал на примусе фарш. Композитор подсел к роялю и наиграл мелодию «для рыбы». Так на жаргоне поэтов-песенников называется стихотворно-ритмическая заготовка песни. Текст её произвольный, как правило, совершенно далёкий от последующего воплощения. Нужен он для того, чтобы уловить и зафиксировать соответствие мелодии и текста. «Рыбу» автор слов создал такую:

И вот стою у примуса…

Мешаю фарш.

Четырнадцатой дивизии

Слагаю марш.

Злые языки к этой истории добавляли ещё и то, что набросок песни появился ещё до прихода в город красных. Дивизия с таким номером была и в армии Деникина. В конце концов, права была матушка композиторов братьев Покрасс… Когда автор другого марша, «Марша Красной армии», брат Дмитрия Самуил собирался эмигрировать в Америку, мать поддержала сына словами: «“Си” – во всём мире “си”». Поэтому не столь удивительно, что первая музыкальная фраза из марша о Красной армии неведомыми и сложными путями перекочевала в джазовый шлягер «Осенние листья». Любопытно, что материнскую фразу, обращённую к братьям-композиторам, на свой манер повторял Махно. «Б… и музыкантов – не трогать. При любой власти сгодятся», – назидательно говорил своим хлопцам батька.

– Товарищ Маршал Советского Союза, генерал-лейтенант Суровцев прибыл для дальнейшего прохождения службы, – отрапортовал Суровцев.

Ворошилов молчал и тяжёлым взглядом смотрел на своего бывшего подчинённого. Последние три года, начиная с советско-финской войны, он агрессивно и настороженно встречал всякого, кто появлялся перед ним помимо его воли. А после его смещения с должности командующего Северо-Западным фронтом и отзыва из Ленинграда даже вздрагивал, когда видел знакомого человека, но при новых обстоятельствах. Он молча сидел и смотрел на посетителя. Наконец поднялся из-за стола. Заложил руки за спину. Подошёл к Суровцеву. Здороваться маршал явно не хотел. Обошёл генерала вокруг, измеряя его недобрым, придирчивым взглядом. Вдруг неожиданно произнёс:

– А может, зря я тебя не зарубил в двадцатом году? На митинге в Умани…

Суровцев молчал. Ворошилов же ярко вспомнил далёкий год и митинг на перроне уманского вокзала. Вспомнил лихого и хитрого командира полка Гриценко. Вспомнил ехидные слова комполка о надписи на его казачьей шашке – «без нужды не вынимай, без чести не вставляй». Последний раз он выхватил шашку, когда пришедшие чекисты заявили ему, что пришли арестовывать его Нину Давидовну. Разоружать маршала с обнажённой шашкой они не решились. Не тронули и жену. Перепугались не на шутку, когда он пошёл на них с обнажённым, убийственным клинком. Смотреть на них было противно. «Этот, кстати говоря, в двадцатом году не шибко испугался», – припомнил Ворошилов, глядя в глаза генералу.

– Что молчишь? – спросил он Суровцева.

Суровцев знал характер маршала и был уверен, что он не переменился кардинально за прошедшие годы. Он всегда относился с уважением к этому полководцу из народа и знал, что такие вещи люди чувствуют. Поэтому предпочёл пока отмалчиваться. Расчёт оказался верным.

– Садись, – приказал Ворошилов. – Разговаривать будем.

Сергей Георгиевич присел на предложенный стул. Его не оставляло ощущение, что будто и не прошло больше двадцати лет с тех пор, как они в последний раз встречались. Маршал вернулся на своё место за столом. Взял в руку несколько листков с печатным текстом. Презрительно спросил:

– Ну и что ты здесь накалякал? И главное – для кого? Это ты мне тут объясняешь, что такое малая война?

Суровцев ждал, когда сам Ворошилов себе же и ответит. Он и ответил сам себе:

– Мне твоя писанина нужна, как Троцкому Евангелие! Забери, – бросил он документы на стол перед Суровцевым. – И лыбиться не надо, – уже не так грозно продолжал Ворошилов, – не в цирк пришёл. Ты мне лучше скажи, что ты за птица такая? Ты чекист или ты беляк недобитый, при Шапошникове отирающийся? Он всё вашего брата-офицера привечает. У него рядом вечно «голубчик» на «голубчике». Что молчишь, голубь мой?

– Я, Климент Ефремович, русский офицер, – без всякого пафоса ответил Суровцев. – И вы это хорошо знаете.

– Ну-ну, – закивал Ворошилов, – что-то много русских офицеров в последнее время у нас опять образовалось. Будто и не рубили и не стреляли вас. Да и какой ты русский, если у тебя и фамилия наполовину немецкая!

– Русский офицер – наднациональное понятие. И это не мы сами, а враги наши утвердили перед лицом всего мира, – достаточно высокопарно заявил Суровцев.

– Так ты, краснобай хренов, ещё и красным генералом стал! Вот в чём дело!

– Так и вы теперь маршал!

– Ладно. Ты мне без всяких бумажек расскажи… Что ты думаешь о создаваемом штабе партизанского движения?

– Вам в отличие от других скажу открытым текстом: не моего ума это дело.

– Здрасте-насте! А кому ты всё это писал?

– Тому, кто будет принимать решение по этому вопросу.

– Ты не юли, Суровцев.

– Привычки юлить не имею. И я, и вы понимаем, что возглавлять партизанское движение должен скорее партийный руководитель, нежели военный.

– А я, по-твоему, не то и не другое?

– Думаю, что вы сейчас скорее военный, чем партийный работник.

Ворошилов с интересом смотрел на Суровцева. Думал: «Что это, неприкрытая лесть? Или издевательство? Что, он не знает, что в последнее время стали говорить о нём и о Будённом?»

– Вы – военный человек, Климент Ефремович, – твёрдо подтвердил Суровцев.

«Военный. В том вся и беда, что стал военным, – соглашался Ворошилов, – и рад бы им не быть, а не получится. Да и не дело это – метаться из стороны в сторону».