Повесть сердца - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Варламов cтр.№ 35

– Сына твоего будут судить. А ты, тетка, иди к своей платформе, состав сейчас будет отправлен. Да поторопись, не то всех детей потеряешь, а еще и за трактор ответишь – ты какое имела право от него отходить?

Вынеся сей приговор, начальники перешли на французский, и в их речи мелькнуло слово «нищенка».

– Je ne sui pas mendiante, – машинально отвечала им женщина на том же языке.

У обоих выкатились глаза, и дочь томского золотопромышленника Мария Анемподистовна Мясоедова, урожденная Посельская, благодаря культурному шоку, а отнюдь не сентиментальности обомлевших должностных лиц получила назад свое чадо с промасленной тряпкой в руках.

Поверить в то, что в Богом забытом городке оказался не один, а сразу два галломана, мечтавших на склоне своих лет взять грех на душу и засадить на 10 лет невинного мальчишку и перешедших с этой целью на язык Франсуа Рабле, мне, признаться, еще труднее, чем принять оставшуюся в моей памяти романтическую версию о классовой солидарности побежденного класса, хотя чего только не бывает на свете?

Как бы то ни было, дядюшку моего уберег тот самый ангел, что был приставлен к нему вопреки воле его неразумной, но тайно благословенной матери и благодаря благоразумной тетке. Однако и выкуп за трижды спасенную в течение одного месяца жизнь судьба потребовала немалый.

Они добрались наконец до Москвы, где несмотря на все старания Тузика, некогда выменянная у Хахама бабушкина комната оказалась занята, и стали жить в коридоре – больше было негде. Бабушка обивала пороги учреждений и доказывала, что она все эти годы платила жировку и имеет право на свою жилплощадь, никто не желал ее слушать, отовсюду гнали, но она упрямо держалась своего. В конце концов ей не осталось ничего другого, как обратиться в суд и ждать его решения. Пока было лето, жили в Болшеве, а потом дочку взяли к себе Тузик с дедом в свою восьмиметровую келью, где девочка спала на стульях и делала на подоконнике уроки, Николая отдали в военное училище, откуда он присылал письма треугольником со штампом «Проверено военной цензурой», а бабушка с Борисом из квартиры никуда не уходила: они жили на кухне назло своим обидчикам, морально поддерживаемые остальными соседями, среди которых были супруги Дронеевы – в них квартирный вопрос не умертвил чувство милосердия, справедливости и все той же классовой солидарности. «Суместно обместях» – называлось это в их коммунальной квартире с довоенных пор. И так продолжалось месяц, другой, третий, осень, зиму… Их хотели взять измором, но не на тех напали.

Суд состоялся в феврале. Ответчиками выступала семья офицера, фронтовика, который потерял в сорок четвертом левую руку и был демобилизован. Он поселился в бабушкиной комнате с женой и маленькой дочерью, после того как его собственное жилье оказалось разбомблено. Деваться ему было некуда, правда времени и места была полностью на его стороне, и по логике вещей ничего хорошего Марии Анемподистовне и ее детям в этом сюжете не светило. Однако все изменила грамотно выстроенная речь добровольного и формально не принадлежащего к адвокатскому сообществу защитника истицы. Сей мудрый человек не стал отрицать того, что противозаконно занявшие комнату люди были и героями и жертвами войны, он с глубочайшим уважением отозвался о заслугах храброго воина, отдавшего Родине свое здоровье, он выразил сочувствие его жене и дочери…

… но, – говорил адвокат-любитель, – со стороны истицы мы тоже видим детей, и один из них уже носит военную форму и, следовательно, готовится стать будущим защитником Отечества. И потом не будем забывать, что работающая ни ниве народного просвещения истица все эти годы добросовестно платила за квартиру. Что мешало делать то же самое ответчику?

В действительности это звучало куда как более изысканно, чем мне впоследствии рассказывали, и моему перу не под силу высокий пафос и риторику заключительной речи бабушкиного заступника воспроизвести, наверняка адвокат сумел воздействовать и на чувства, и на разум членов советского суда, но самое главное, что этим, не взявшим ни копейки ходатаем – а где было бы бабушке деньги на адвоката найти? – оказался сын присяжного поверенного Алексей Николаевич Мясоедов, в котором умерли советский Плевако, Кони и Николай Николаевич Мясоедов-младший (был еще старший, дед моего деда – первоприсутствующий сенатор, составитель законов и уложений, член муравьевской комиссии по пересмотру уставов, сторонник женского юридического образования, композитор и пианист «выше Рубинштейна», филолог, знаменитость, награжденный всеми гражданскими орденами до Александра Невского включительно – о нем писали Брокгауз и Эфрон) вместе взятые и который пришел на помощь оставленной семье в тяжкий момент.

– Тяжелая болезнь помешала мне выполнить свой долг перед Родиной и воевать с врагом, но я отдал в рабоче-крестьянскую красную армию своего первенца, – завершил свой монолог в библейском духе дед.

Лейтенант благодаря его красноречию обижен не был; он получил жилье в другом доме, а бабушка въехала в свою довоенную шестнадцатиметровую комнату, выходившую единственным окном на старый двор возле окружной железной дороги, забрала у Тузика дочь, которая, разрывая сердце отца, горько заплакала, вдруг сообразив, что папа вместе с мамой никогда не будут, и зажили они снова вместе, как жили до войны. Ходили в Тюфелевские бани, где надо было отстоять очередь часа три, но зато в бане давали кусочек мыла, которое больше негде было купить, по вечерам читали книги и музицировали, питались чем Бог послал, носили вещи, перелицованные бабушкой из костюмов профессора Первушина и нарядов его благонравной жены, главное – у них было свое жилье. Но если бы все упиралось только в квартиру!

Привыкшие на Алтае к пастушьей вольнице сыновья никак не желали возвращаться к обыденной жизни, ходить в школу, учиться и помнить свой возраст. В особенности это относилось к среднему Борису. Дни и ночи напролет он пропадал в подворотнях, связывался Бог знает с кем, со шпаной, с такими же оставшимися без отцов только по другой причине сверстниками, которых было так много в послевоенные годы, пробовал китайские опиумные сигареты, пил водку и пропадал на рынках, где спекулировал чем придется, и не только папиросами Норд на «рупь» пара, но и товарами интеллигентными: книгами (биография Сталина, с трудом купленная в магазине за пять рублей, уходила на рынке за 50, – уверял меня дядюшка, во что поверить мне было трудно, но не сочинял же он), билетами в Большой театр, занимая очередь по нескольку раз – и мать с ужасом понимала, что теряет его. Сумевшая сохранить семью в эвакуации, уберегшая троих детей от голода и болезней, от всех опасностей, покуда они были маленькими, она оказалась бессильна защитить их, слишком рано и горько повзрослевших, научившихся ради выживания преступать закон. Ее сын обеими ногами стоял на пути, который вел в гибельную сторону, и подобно тому, как в тридцать седьмом бабушка переживала за болтливого деда и боялась ночного стука в дверь от НКВД, так теперь она боялась милиции.

Ко всему этому прибавилась страшная нужда. Они продали за бесценок дачу в Болшеве, но все равно так бедно, как в сорок шестом и сорок седьмом, не жили никогда. Часть зарплаты, и без того крохотной, съедал заем; от деда помощи было мало, военная пора сотворила странную перемену с его характером, потомственный дворянин сделался жаден и скуп на деньги, коих у него в конце концов набралось порядочно: дед удачно покупал и продавал антикварные вещи, одежду, мебель, ювелирные изделия, старинная фамилия придавала ему шарма и служила пропуском в хорошие дома, где мало-помалу стали входить в моду атрибуты прежней жизни, в ней дедушка знал толк; счет его в сберегательной кассе рос, набегали проценты, но родным от него почти ничего не перепадало.