Кровь диверсантов - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Азольский cтр.№ 98

(Не живописные подробности, лишь частично подтверждаемые документами, поражали меня в Алешиных рассказах, не извилистость пути семейства удивляла. Возмущал и восхищал сам факт, то именно, что уста одного поколения передавали ушам следующего имена, фамилии, даты, географические наименования и прочие реалии. Что-то заставляло всех Бобриковых сосредотачиваться на культе своих предков. В назидание ли? В желании предотвратить возможные ошибки?) А кстати, в роду Филатовых были до меня диверсанты?

Я сидел, смотрел и вслушивался в себя, в полутьму, в историю Бобриковых, в гул жизни, не покидавшей города, который был так набит дивизиями, полками и батальонами, что никакая комендатура не в силах проверять чьи бы то ни было документы, а старших лейтенантов с двумя орденами и четырьмя медалями – пруд пруди.

Но Чех, Чех! Великий, неповторимый, осторожный и мудрый – не как застывший в раздумьях змий, а как змея, лишенная слуха, но не потому ли бесшумно скользящая и выбирающая самый верный маршрут? Я верил ему, я затаился, я размышлял, я вбирал в себя запахи и звуки, сидя с закрытыми глазами. И принял решение: оборвать свои следы! Как у ручья или реки, из которых собаки их не вынюхают. И не появляться там, где меня могут ожидать. То есть ни к Вилли, ни на Ляйпцигерштрассе, ни к Круглову, который еще пригодится, ой как пригодится, но позднее. Уцелеть! Сохранить жизнь и свободу, что поможет вытащить Алешу из-за проволоки.

Пришло время линять, стягивать с себя присохшую кожу.

На исходе следующих суток я лежал на койке госпиталя, где со мной произошло то, что когда-то случилось в Белоруссии, когда я, притворявшийся больным и хилым, и впрямь сделался им. Много раз привлекали нас к фильтрации солдат, я знал, что кому говорить и как. Впервые имел я время думать, не ограничивая себя, и много чего передумано было на госпитальной койке, на лужайке, куда разрешали выходить на прогулку. Порядки и здесь я знал, издали посматривал на врачей, опасаясь увидеть знакомых по тому госпиталю, где лежали мои боевые друзья. Спасало то, что больных и раненых везли безостановочно, наиболее тяжелые отправлялись на восток, но госпиталь все пополнялся и пополнялся – и это-то в то время, когда симулировать было бессмысленно, а война с Японией представлялась бескровной. В коридорах неподвижно лежали тихо угасающие парни без бинтов и без ран, и что с ними – я узнал случайно, услышав разговор в кабинете начальника госпиталя. К нему пришли два немца, переводчица неопытная (мне все вспоминалась Инна Гинзбург) спотыкалась, перевирала, несла отсебятину. Суть сводилась к следующему.

Немцы – заштатные профессоры медицинского факультета, сейчас без дел и без карточек, комендант Берлина не находил им применения, они поэтому сами отрядились сюда, потому что еще застали конец предыдущей войны, но переживать поражение Германии им было некогда, они тогда были санитарами еще, студентами, но прекрасно помнят, как невероятные болезни косили солдат армии победителей, да, да, именно французов, тогда-то французы и привлекли их к врачеванию, потому что такого наплыва страдающих всеми хворями людей никто представить себе не мог. И то, что в этом госпитале, как и во многих, врачи сбиваются с ног, не зная, как лечить эту прорву, вполне научно объяснимое явление, все подавленные фронтом болячки – как мины, взрыв которых провоцирует воодушевление победителей. Отсутствие выстрелов при затаенном страхе как бы вскрытие фурункулов, упрятанных войною. Люди к тому же ведут себя, заглушив охранительные мотивы, то есть как в мирное время. И реакция неизбежна, существует несколько способов излечения в подобных обстоятельствах, они, профессоры Шмайцель и Рунге, просят допустить их к лечению, появление немца благотворно подействует на солдат и офицеров армии, которая уничтожала этих самых немцев.

Допустили. Дали паек. Прикрепили переводчика – не перевирающую девицу, а капитана из контрпропаганды.

Госпиталь обосновался в господском имении, посреди парка, где-то на задворках его разыгрывались, надо полагать, жуткие сцены, потому что тишину разваливали выстрелы и приданные госпиталю бойцы стремглав мчались утихомиривать драчунов и пальбунов, если можно так выразиться: во мне все-таки пробивалось зерно писательства, я начинал забавляться словами. Хотелось уединиться, побыть в пустоте, которую заполнит прилетевший мотив «мананы», и великая песня ищущих однажды коснулась меня аккордеонным всхлипом. Я понял, что должно что-то произойти, и глянул на обувку: в чем бежать? И как жить без любимого «парабеллума»?

Документы и одежку припрятав, я ждал обоснованного случая. Часто, чересчур часто в госпиталь стали наезжать офицеры тревожащей манеры поведения. На больничных койках отлеживались дезертиры и власовцы, не исключалось, что и агенты разведок. Приезжали особисты со списками, и чем длиннее были они, тем короче длились визиты. Помня о сваре, затеянной особистами госпиталя из-за не по правилам ампутированной руки, хорошего от них мне ожидать не приходилось. Наконец, меня могла опознать случайно та же роковая Инна Гинзбург, прикатившая бы в левый флигель навестить подорвавшегося на мине переводчика Костю.

Но беда пришла совсем с другой стороны – с той, что справа от меня и в трех шагах, от соседа, от солдата, от рядового, которого любой командир или офицер мог послать на смерть в любой момент.

Послать-то послал бы, но уж солдат этот из-под любого огня какой угодно артиллерии выбрался бы живым и невредимым. Это был особый солдат, во всех котлах трех войн вываренный и прокипяченный, его беспрекословная готовность выполнить любой приказ была формой самого яростного неповиновения. Он первым бросался в атаку, чтоб тут же залечь под превосходящим огнем противника. Если его рота занимала деревню, он всегда безошибочно выбирал хату с молодкой и салом в подполе. Через все обыски санитарок и обслуги пронес он на госпитальную койку узелок с чем-то ценным и упрятал его в распоротом матраце, частенько проверял сохранность его. Страх за этот узелок сперва благотворно повлиял на его рану, он очень боялся операции, страшась времени, когда узелок в матраце окажется найденным чьей-то хитрой и не менее хваткой рукой. Дела его хужели с каждым днем, рана загноилась, пот заливал глаза, по ночам он охал и скрипел зубами. К несчастью, он не знал, как оживляют человека самые низменные страсти, вытаскивая его из могилы. Жадность властвовала в нем, и жадность его едва не погубила меня. Истолковав в самом невыгодном для себя свете взгляды и слова врачей, частые остановки медсестер около своей койки, он поверил, что дни его сочтены, и решил распорядиться доставшимся ему богатством – нет, не тем, что в узелке. Расспросив меня и убедившись, что я один-одинешенек на белом свете, он выложил наконец жгучую тайну – он очень богатый, у него разных драгоценностей на миллионы (я едва не захохотал), и он скажет мне, где схрон с этими миллионами, если я поклянусь: все до единого кусочка золота я передам его жене, а уж та отблагодарит меня, выделив какую-то часть. Разыграв недоверие, я выпытал у него подробности того, как тульский мужичонка завладел богатством. Оказывается, с того момента, как наши войска (и 35-я стрелковая дивизия тоже, где воевал он) перешли государственную границу, туляк не столько воевал, сколько высматривал, где что поценнее и покомпактнее лежит. Много вещей попадалось, пригодных в хозяйстве, но чрезвычайно трудоемких для увоза под Тулу. Это генералам и офицерам – такой слух прошел – будут давать справки на вывоз чего-то там, а солдатам – шиш, все тащи на себе. Человек пребывал в думах, пока в одном немецком городке (туляк побоялся указать его точнее) не попался ему на глаза какой-то фургон неподалеку от здания, в котором, догадался хитрец, обосновался банк. Путем здравых крестьянских расчетов он вывел: как в 41-м наши эвакуировали на восток самое ценное, так и немцы ныне потащат на запад лучшее из своего добра, а раз банк рядом, то в фургоне – деньги, золото. (Ни одного немецкого слова не мог прочитать или написать жадюга, но решил почему-то – банк!) Ночью туда он и полез, да не один он таким умным был, с другого конца фургона уже более сметливые влезли, началась в темноте пальба, там-то туляк и получил свои две пули, но успел цапнуть мешок с золотом, который, истекая кровью, перепрятал в том же городе, – мешок, который теперь доверялся мне, чтоб я им осчастливил жену его Катьку и детей. В узелке же – образцы захапанного им драгметалла.